На пути

На одной из скамей, непрерывно тянувшихся вдоль стены, на меху лисьей шубы спала девочка лет восьми, в коричневом платьице и в длинных черных чулках. Лицо ее было бледно, волосы белокуры, плечи узки, все тело худо и жидко, но нос выдавался такой же толстой и некрасивой шишкой, как и у мужчины. Она спала крепко и не чувствовала, как полукруглая гребенка, свалившаяся с головы, резала ей щеку.

– Чиво? – лениво спросил женский голос.

– Сюда, матушка-барышня, пожалуйте, – сказал певучий женский голос, – тут у нас чисто, красавица...

– Заблудиться-то не заблудились бы, да кони не идут, барышня! – отвечал кучер. – И господи твоя воля, словно я нарочно!

После долгого молчания девочка вдруг заворочалась и сказала, сердито отчеканивая каждое слово:

– Ты не спишь, дружочек? – спросил он извиняющимся голосом. – Чего ты хочешь?

– Завтра, завтра... Ты каждый день говоришь мне завтра. Мы еще двадцать дней будем ехать!

Саша резко дрыгнула ногой и огласила комнату неприятным визгливым плачем. Отец ее махнул рукой и растерянно поглядел на брюнетку. Та пожала плечами и нерешительно подошла к Саше.

Мужчина покрутил головой, махнул рукой и сел.

– Нет, недалеко, – ответила брюнетка. – Я еду из нашего имения, отсюда верст двадцать, в наш же хутор, к отцу и брату. Я сама Иловайская, ну и хутор также называется Иловайским, двенадцать верст отсюда. Какая неприятная погода!

– Кто ж теперь чай пьет? – усмехнулся хромой. – Грех до обедни пить.

– Есть праздники, которые имеют свой запах. На Пасху, Троицу и на Рождество в воздухе пахнет чем-то особенным. Даже неверующие любят эти праздники. Мой брат, например, толкует, что бога нет, а на Пасху первый бежит к заутрене.

– Кто, сударыня, в молодости не умел верить, тот не уверует и в старости, будь он хоть распереписатель.

Лихарев принял от Иловайской чашку с чаем, отхлебнул сразу половину и продолжал:

– Дружочек мой, не хочешь ли чаю? – спросил он нежно.

– Значит, вам весело жилось, – сказала Иловайская. – Есть о чем вспомнить.

Лихарев вскочил и заходил по комнате.

– Эта... эта великодушная выносливость, верность до могилы, поэзия сердца... Смысл жизни именно в этом безропотном мученичестве, в слезах, которые размягчают камень, в безграничной, всепрощающей любви, которая вносит в хаос жизни свет и теплоту...

– Господи! – заплакала Саша. – Он своими разговорами не дает мне спать!

Когда Иловайская легла, он потушил свечку и сел на табурет около печки.