Переполох

Машенька Павлецкая, молоденькая, едва только кончившая курс институтка, вернувшись с прогулки в дом Кушкиных, где она жила в гувернантках, застала необыкновенный переполох. Отворявший ей швейцар Михайло был взволнован и красен, как рак.

"Вероятно, с хозяйкой припадок... – подумала Машенька, – или с мужем поссорилась..."

– О, как это ужасно! Как бестактно! Как глупо, дико! Мерзко!

В комнату вошла горничная.

– У барыни пропала брошка в две тысячи... – сказала Лиза.

– Всех, барышня, обыскивали. И меня всю обыскали... Нас раздевали всех догола и обыскивали... А я, барышня, вот как перед богом... Не то чтоб ихнюю брошку, но даже к туалету близко не подходила. Я и в полиции то же скажу.

– Брошку, говорю, украли... Барыня сама своими руками все обшарила. Даже швейцара Михайлу сами обыскивали. Чистый срам! Николай Сергеич только глядит да кудахчет, как курица. А вы, барышня, напрасно это дрожите. У вас ничего не нашли! Ежели не вы брошку взяли, так вам и бояться нечего.

– В чужих людях живете, барышня, – вздохнула Лиза. – Хоть вы и барышня, а все же... как бы прислуга... Это не то, что у папаши с мамашей жить...

Машенька вспомнила, что у нее в корзине под простынями лежат сладости, которые она, по старой институтской привычке, прятала за обедом в карман и уносила к себе в комнату. От мысли, что эта ее маленькая тайна уже известна хозяевам, ее бросило в жар, стало стыдно, и от всего этого – от страха, стыда, от обиды началось сильное сердцебиение, которое отдавало в виски, в руки, глубоко в живот.

"Идти или нет?"

Разговор начала сама хозяйка.

– Эстуржон аля рюсс! – ответил лакей.

Федосья Васильевна не любила кушаний, которые заказывала не она сама, и теперь глаза у нее наполнились слезами.

– Мне не жалко двух тысяч! – ответила хозяйка, и крупная слеза потекла по ее щеке. – Меня возмущает самый факт! Я не потерплю в своем доме воров. Мне не жаль, мне ничего не жаль, но красть у меня – это такая неблагодарность! Так платят мне за мою доброту...

– Pardon, – пробормотала она. – Я не могу. Голова болит. Уйду.

– Бог знает что! – проговорил Николай Сергеич, морщась. – Нужно было делать у нее обыск! Как это, право... некстати.

– Право, Феня, некстати... Извини, Феня, но по закону ты не имеешь никакого права делать обыски.

Николай Сергеич кротко опустил глаза и вздохнул. Машенька между тем, придя к себе в комнату, повалилась в постель. Ей уже не было ни страшно, ни стыдно, а мучило ее сильное желание пойти и отхлопать по щекам эту черствую, эту надменную, тупую, счастливую женщину.

– Можно войти? – спросил за дверью Николай Сергеич; он подошел к двери неслышно и говорил тихим, мягким голосом. – Можно?

– Это что же? – спросил он, указывая на корзину.