«Нет, я не так, – говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, – нет, я не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе: будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но будет и хозяйственная часть в порядке. Концы сведутся с концами, да понемножку всякий год будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье...» – Эй ты – дурачина!
Селифан и Петрушка оглянулись оба с козел.
– А куда ты едешь?
– Да так изволили приказывать, Павел Иванович, – к полковнику Кошкареву, – сказал Селифан.
– А дорогу расспросил?
– Я, Павел Иванович, изволите видеть, так как все хлопотал около коляски, так оно-с... генеральского конюха только видел... А Петрушка расспрашивал у кучера.
– Вот и дурак! На Петрушку, сказано, не полагаться: Петрушка бревно.
– Ведь тут не мудрость какая, – сказал Петрушка, глядя искоса, – окроме того, что, спустясь с горы, взять попрямей, ничего больше и нет.
– А ты, окроме сивухи, ничего больше, чай, и в рот не брал? Чай, и теперь налимонился?
Увидя, что речь повернула вона в какую сторону, Петрушка закрутил только носом. Хотел он было сказать, что даже и не пробовал, да уж как-то и самому стало стыдно.
– В коляске-с хорошо-с ехать, – сказал Селифан, оборотившись.
– Что?
– Говорю, Павел Иванович, что в коляске-де вашей милости хорошо-с ехать, получше-с, как в бричке – не трясет.
– Пошел, пошел! Тебя ведь не спрашивают об этом.
Селифан хлыснул слегка бичом по крутым бокам лошадей и поворотил речь к Петрушке:
– Слышь, мужика Кошкарев барин одел, говорят, как немца: поодаль и не распознаешь, – выступает по-журавлиному, как немец. И на бабе не то чтобы платок, как бывает, пирогом или кокошник на голове, а немецкий капор такой, как немки ходят, знашь, в капорах, – так капор называется, знашь, капор. Немецкий такой капор.
– А тебя как бы нарядить немцем да в капор! – сказал Петрушка, острясь над Селифаном и ухмыльнувшись. Но что за рожа вышла из этой усмешки! И подобья не было на усмешку, а точно как бы человек, доставши себе в нос насморк и силясь при насморке чихнуть, не чихнул, но так и остался в положенье человека, собирающегося чихнуть.
Чичиков заглянул из-под низа ему в рожу, желая знать, что там делается, и сказал: «Хорош! а еще воображает, что красавец!» Надобно сказать, что Павел Иванович был сурьезно уверен в том, что Петрушка влюблен в красоту свою, тогда как последний временами позабывал, есть ли у него даже вовсе рожа.
– Вот как бы догадались было, Павел Иванович, – сказал Селифан, оборотившись с козел, – чтобы выпросить у Андрея Ивановича другого коня, в обмен на чубарого; он бы, по дружественному расположению к вам, не отказал бы, а это конь-с, право, подлец-лошадь и помеха.
– Пошел, пошел, не болтай! – сказал Чичиков и про себя подумал: «В самом деле, напрасно я не догадался».