Тарас Бульба

И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.

– Пусть хранит вас... Божья Матерь... не забывайте, сынки, мать вашу... пришлите хоть весточку о себе... – далее она не могла говорить.

– Как негде? можно пойти на турещину или на татарву.

Кошевой хотел было говорить, но, зная что разъярившаяся, своевольная толпа может за это прибить его насмерть, что всегда почти бывает в подобных случаях, поклонился очень низко, положил палицу и скрылся в толпе.

– Помилосердствуйте, панове! – сказал Кирдяга, – где мне быть достойну такой чести! где мне быть кошевым! Да у меня и разума не хватит к отправлению такой должности. Будто уже никого лучшего не нашлось в целом войске?

– Говори, мы все тут.

Такие слова перелетали по всем концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже не было волнений легкомысленного народа: волновались все характеры тяжелые и крепкие, которые не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.

Пожал плечами Тарас Бульба, подивившись жидовской натуре, и отъехал к табору.

– Панночка видела тебя с городского валу вместе с запорожцами. Она сказала мне: "Ступай, скажи рыцарю: если он помнит меня, чтобы пришел ко мне; а не помнит, чтобы дал тебе кусок хлеба для старухи, моей матери, потому что я не хочу видеть, как при мне умрет мать. Пусть лучше я прежде, а она после меня; проси и хватай его за колена и ноги: у него также есть старая мать, чтоб ради ее дал хлеба!"

– Скоро нам будет светло, – сказала проводница, – мы подходим к месту, где поставила я светильник.

Но не слышал никто из них, какие "наши" вошли в город, что привезли с собою и каких связали запорожцев. Полный чувств, вкушаемых не на земле, Андрий поцеловал в благовонные уста, прильнувшие к щеке его, и небезответны были благовонные уста. Они отозвались тем же, и в этом обоюднослиянном поцелуе ощутилось то, что один только раз в жизни дается чувствовать человеку.

– Андрия видел? – вскрикнул Бульба, – что ж он? где видел его? в подвале? в яме? обесчещен? связан?

– Он сказал, прежде кивнул пальцем, а потом уже сказал: "Янкель!" А я: "Пан Андрий!" – говорю. "Янкель, скажи отцу, скажи брату, скажи казакам, скажи запорожцам, скажи всем, что отец – теперь не отец мне, брат – не брат, товарищ – не товарищ, и что я с ними буду биться со всеми, со всеми буду биться!"

– Да на что совещаться? лучше не можно поставить в куренные, как Бульбенка Остапа: он, правда, младший всех нас, но разум у него, как у старого человека.

Все казаки притихли, когда выступил он теперь перед собрание, ибо давно не слышали от него никакого слова. Всякий хотел знать, что скажет Бовдюг.

И слышало далече поле, как поминали казаки свою Сечь.

– Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!

"Да, – подумал про себя Товкач, – заснул бы ты, может быть, и навеки!" Но ничего не сказал, погрозил пальцем и дал знак молчать.

– В Варшаву? как в Варшаву? – сказал Янкель; брови и плеча его поднялись вверх от изумления.

И через час воз с кирпичом выехал из Умани, запряженный в две клячи. На одной из них сидел высокий Янкель, и длинные курчавые пейсики его развевались из-под жидовского яломка по мере того, как он подпрыгивал на лошади, длинный, как верста, поставленная на дороге.