Детство - Глава 10
И смеялась густым, греющим смехом, играя мною.
Вошел дед, серый, ощетинившийся, с покрасневшими глазами; она отстранила меня движением руки, громко спросив:
– Ну, что же, папаша? Уезжать?
Он остановился у окна, царапая ногтем лед на стекле, долго молчал, все вокруг напряглось, стало жутким, и, как всегда в минуты таких напряжении, у меня по всему телу вырастали глаза, уши, странно расширялась грудь, вызывая желание крикнуть.
– Лексей, поди вон, – глухо сказал дед.
– Зачем? – спросила мать, снова привлекая меня к себе.
– Никуда ты не поедешь, запрещаю...
Мать встала, проплыла по комнате, точно заревое облако, остановилась за спиной деда.
– Папаша, послушайте...
Он обернулся к ней, взвизгнув:
– Молчи!
– Ну, а кричать на меня я вам не позволяю, – тихо сказала мать.
Бабушка поднялась с дивана, грозя пальцем:
– Варвара!
А дед сел на стул, забормотал:
– Постой, я – кто? А? Как это?
И вдруг взревел не своим голосом:
– Опозорила ты меня, Варька-а!..
– Уйди, – приказала мне бабушка; я ушел в кухню, подавленный, залез на печь и долго слушал, как за переборкой то – говорили все сразу, перебивая друг друга, то – молчали, словно вдруг уснув. Речь шла о ребенке, рожденном матерью и отданном ею кому-то, но нельзя было понять, за что сердится дедушка: за то ли, что мать родила, не спросясь его, или за то, что не привезла ему ребенка?
Потом он вошел в кухню встрепанный, багровый и усталый, за ним – бабушка, отирая полою кофты слезы со щек; он сел на скамью, опершись руками в нее, согнувшись, вздрагивая и кусая серые губы, она опустилась на колени пред ним, тихонько, но жарко говоря:
– Отец, да прости ты ей Христа ради, прости! И не эдакие сани подламываются. Али у господ, у купцов не бывает этого? Женщина – гляди какая! Ну, прости, ведь никто не праведен...
Дед откинулся к стене, смотрел в лицо ей и ворчал, криво усмехаясь, всхлипывая:
– Ну да, еще бы! А как же? Ты кого не простишь, ты – всех простишь, ну да-а, эх вы-и...
Наклонился к ней, схватил за плечи и стал трясти ее, нашептывая быстро:
– А господь, небойсь, ничего не прощает, а? У могилы вот настиг, наказывает, последние дни наши, а – ни покоя, ни радости нет и – не быть! И – помяни ты мое слово! – еще нищими подохнем, нищими!
Бабушка взяла руки его, села рядом с ним и тихонько, легко засмеялась.
– Эка беда! Чего испугался – нищими! Ну, и – нищими. Ты знай сиди себе дома, а по миру-то я пойду, – небойсь, мне подадут, сыты будем! Ты – брось-ка все!
Он вдруг усмехнулся, повернул шею, точно козел, и, схватив бабушку за шею, прижался к ней, маленький, измятый, всхлипывая:
– Эх, ду-ура, блаженная ты дура, последний мне человек! Ничего тебе, дуре, не жалко, ничего ты не понимаешь! Ты бы вспомнила: али мы с тобой не работали, али я не грешил ради их, – ну, хоть бы теперь, хоть немножко бы...
Тут и я, не стерпев больше, весь вскипел слезами, соскочил с печи и бросился к ним, рыдая от радости, что вот они так говорят невиданно хорошо, от горя за них и оттого, что мать приехала, и оттого, что они равноправно приняли меня в свой плач, обнимают меня оба, тискают, кропя слезами, а дед шепчет в уши и глаза мне:
– Ах ты, бесеныш, ты тоже тут! Вот мать приехала, теперь ты с ней будешь, дедушку-то, старого черта, злого, – прочь теперь, а? Бабушку-то, потатчицу, баловницу, – прочь? Эх вы-и...
Развел руками, отстраняя нас, и встал, сказав громко, сердито:
– Отходят все, все в сторону норовят – все врозь идет... Ну, зови ее, что ли! Скорее уж...