Фома Гордеев

И его охватывала злобная тоска, он чувствовал, что жизнь его бесцельна, если не будет у него сына, который продолжал бы ее.

– Как дедушка Федор, калачник? – подумав, спросил Фома.

Дрогнуло сердце ребенка от этого шепота, он стиснул зубы, и горячие слезы брызнули из его глаз...

– Я боюсь! – сознавался мальчик.

– Разумеется, нет! – укоризненно воскликнул приемщик.

– А ты понимай... Ты мне худого не сделал, и я тебе его не хочу... Вот и ухожу...

– А ты не можешь стерпеть, когда отец ворчит на тебя... в спор сейчас лезешь!..

– Не знаю я этого... – съехидничал старик. – Я насчет того больше, что очень уж не мудро это самое благотворительное дело... И даже так я скажу, что не дело это, а – одни вредные пустяки!

– Вот ты сама говоришь, что книжки ничего не стоят для тебя, а меня учишь: читай!..

– Она умная! – твердо объявил Фома, хмурясь и пряча руки в карманы. – Образованная...

– Да... – так же тихо ответила женщина.

– Кому же приятно кирпичом-то быть, – хмуро сказал Фома.

Но его потащили куда-то. В ушах его звенело, сердце билось быстро, но он чувствовал себя легко и хорошо. И на подъезде клуба, глубоко и свободно вздохнув, он сказал Ухтищеву, добродушно улыбаясь:

Мне не пье-отся и-эх-ни-глотатся-а-а...

– Ну, и не справились... две передние навалило на нас... как они вдарили в борт нашей, мы и вдребезги... И они обе разбились... А нам куда горше пришлось...

– Разо-ом! Разо-ом!.. – кричал он диким голосом.

– Многие угодниками стали, как ушли...

– Молчать! Слово сырью! Дайте слово слонам и мамонтам неустройства жизни! Говорит святые речи сырая русская совесть! Рычи, Гордеев! Рычи на все!..

Он закашлялся, кашлял долго, с воем, и когда перестал, то сказал товарищу, задыхаясь:

Отец и Смолин уже пришли.