Фома Гордеев - Глава 10
– Проложен путь отцами – и ты должен идти по нем. Пятьдесят лет я работал – для чего?.. Дети мои! Где у меня дети?
Старик уныло опустил голову, голос его оборвался, и так глухо, точно он говорил куда-то внутрь себя, он сказал:
– Один – пропал... другой – пьяница!.. Дочь... Кому же я труд свой перед смертью сдам?.. Зять был бы... Я думал – перебродит Фомка, наточится, – отдам тебя ему и с тобой все – на! Фомка негоден... А другого на место его – не вижу... Какие люди пошли!.. Раньше железный был народ, а теперь – никакой прочности не имеют... Что это? Отчего?
Маякин с тревогой смотрел на дочь, она молчала.
– Скажи, – спросил он ее, – чего тебе надо? Как, по-твоему, жить надо? Чего ты хочешь? Ты училась, читала – что тебе нужно?
Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была тем, что отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать ему, чтоб не уронить себя в его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала:
– Чтобы все были счастливы... и довольны... все люди – равны... свобода нужна всем... так же, как воздух... и во всем – равенство!
Отец со спокойным презрением сказал ей:
– Так я и знал: дура ты позлащенная!
Она поникла головой, но тотчас же вскинула ее и с тоской воскликнула:
– Вы же сами говорите: свобода...
– Молчи уж! – грубо крикнул на нее старик. – Даже того не видишь, что из каждого человека явно наружу прет... Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается... Мал ребенок – и тот хочет первым в товарищах быть... И никогда человек человеку не уступит – дураки только это думают... У каждого – душа своя... только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку... Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни...
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом... Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
– Один остался... Как Иов... О, господи!.. Что сделаю? Я ли – не умен? Я ли – не хитер?
Девушке стало до боли жалко старика; ее охватило страшное желание помочь ему; ей хотелось быть нужной для него.
Горячими глазами следя за ним, она вдруг сказала ему тихонько:
– Папаша... милый! Не тоскуйте... ведь еще Тарас жив... может быть, он...
Маякин вдруг остановился, как вкопанный, и медленно поднял голову.
– Молодым дерево покривилось, не выдержало, – в старости и подавно разломится... Ну, все-таки... и Тарас теперь мне соломина... Хоть едва ли цена его выше Фомы... Есть у Гордеева характерец... есть в нем отцово дерзновение... Много он может поднять на себе... А Тараска... это ты вовремя вспомнила...
И старик, за минуту пред тем упавший духом до жалоб, в тоске метавшийся по комнате, как мышь в мышеловке, теперь с озабоченным лицом, спокойно и твердо снова подошел к столу, тщательно уставил около него свое кресло и сел, говоря:
– Надо будет пощупать Тараску... в Усолье он живет, на заводе каком-то... Слышал я от купцов – соду, что ли, работают там... Узнаю подробно...