Фома Гордеев - Глава 10
– Лучше с коньяком... – сказал Фома, пожимая протянутую ему сухую и горячую руку и пристально всматриваясь в лицо человечка...
– Егоровна! – крикнул тот к двери и, обратясь к Фоме, спросил: – Не узнаешь, Фома Игнатьевич?
– Помню... что-то... будто встречались...
– Четыре года продолжалась эта встреча... но это давно было! Ежов...
– Господи! – воскликнул Фома с изумлением, привстав на диване. – Да разве это ты?
– Я, брат, сам порой не верю в это, но факт – есть нечто такое, от чего сомнение отскакивает, как резиновый мяч от железа...
Лицо Ежова смешно исказилось, и руки для чего-то начали ощупывать грудь.
– Н-ну-у! – протянул Фома. – Вот так постарел ты! Сколько ж тебе лет-то?
– Тридцать...
– А – как пятьдесят... сухой, желтый!.. Видно, не сладко жил?
Фоме было жалко видеть веселого и бойкого школьного товарища таким изношенным, живущим в этой конуре. Он смотрел на него, грустно мигал глазами и видел, как лицо Ежова подергивается, а глазки пылают раздражением. Ежов откупоривал бутылку с водой и, занятый этим, молчал, сжав бутылку коленями и тщетно напрягаясь, чтобы вытащить из нее пробку. И это его бессилие тоже трогало Фому.
– Н-да, обсосала тебя жизнь-то... А учился... – задумчиво говорил он.
– Пей! – сказал Ежов, даже побледневший от усталости, подавая ему стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил: – Науку – оставь! Наука есть божественный напиток... но пока он еще негоден к употреблению, как водка, не очищенная от сивушного масла. Для счастья человека наука еще не готова, друг мой... и у людей, потребляющих ее, только головы болят... вот как у нас с тобой теперь... Ты что это как неосторожно пьешь?
– А что мне делать? – спросил Фома, усмехаясь.
Ежов пытливо, прищуренными глазами посмотрел на Фому и сказал:
– Сопоставляя твой вопрос со всем тем, что ты вчера молол, чую душой, что ты, друг, тоже не от веселой жизни веселишься...
– Эх! – тяжко вздохнул Фома, вставая с дивана. – Какая жизнь? Так что-то... несуразное... Живу один... ничего не понимаю... плюнуть на все хочется и провалиться бы куда-нибудь! Бежать бы от всего... Тоска!
– Это любопытно! – сказал Ежов, потирая руки и весь вертясь. – Это любопытно, если это верно, ибо доказывает, что святой дух недовольства жизнью проник уже и в купеческие спальни... в мертвецкие душ, утопленных в жирных щах, в озерах чая и прочих жидкостях... Ты мне изложи все по порядку... Я, брат, тогда роман напишу...
– Мне говорили, что ты и то уж написал про меня что-то? – с любопытством спросил Фома и еще раз внимательно осмотрел старого товарища, не понимая, что может написать он, такой жалкий.
– Написал! А ты читал?
– Нет, не довелось...
– А что же тебе говорили?
– Здорово будто изругал ты меня.
– Гм... А тебе не интересно самому прочитать? – допрашивал Ежов, в упор рассматривая Гордеева.
– Я прочитаю! – обнадежил его Фома, чувствуя, что неловко ему перед Ежовым и что Ежова как будто обижает такое отношение к его писаниям. – В самом деле, – ведь интересно, ежели про меня написано... – добавил он, добродушно улыбаясь товарищу.
Эта встреча родила в нем тихое, доброе чувство, вызвав воспоминания о детстве, и они мелькали теперь в памяти его, – мелькали, как маленькие скромные огоньки, пугливо светя ему из дали прошлого.
Ежов подошел к столу, на котором уже стоял кипящий самовар, молча налил два стакана густого, как деготь, чая и сказал Фоме:
– Иди, пей чай... Рассказывай!