Фома Гордеев - Глава 13
Против Кононова на козлах стоял бочонок старой водки, выписанной им из Польши; в огромной раковине, окованной серебром, лежали устрицы, и выше всех яств возвышался какой-то разноцветный паштет, сделанный в виде башни.
– Господа! Прошу! Кто чего желает! – кричал Кононов. – У меня все сразу пущено, – что кому по душе... Русское наше, родное – и чужое, иностранное... все сразу! Этак-то лучше... Кто чего желает? Кто хочет улиток, ракушек этих – а? Из Индии, говорят...
А Зубов говорил своему соседу, Маякину:
– Молитва «Во еже устроити корабль» к буксирному и речному пароходу неподходяща, то есть не то – неподходяща, – а одной ее мало!.. Речной пароход, место постоянного жительства команды, должен быть приравнен к дому... Стало быть, потребно, окромя молитвы «Во еже устроити корабль», – читать еще молитву на основание дома... Ты чего выпьешь, однако?
– Я человек не винный, налей мне водочки тминной!.. – ответил Яков Тарасович.
Фома, усевшись на конце стола, среди каких-то робких и скромных людей, то и дело чувствовал на себе острые взгляды старика.
«Боится, что наскандалю...» – думал Фома.
– Братцы! – хрипел безобразно толстый пароходчик Ящуров. – Я без селедки не могу! Я обязательно от селедки начинаю... у меня такая природа!
– Музыка! Вали «Персидский марш»...
– Стой! Лучше – «Коль славен...»
– Дуй «Коль славен...»
Вздохи машины и шум пароходных колес, слившись со звуками музыки, образовали в воздухе нечто похожее на дикую песню зимней вьюги. Свист флейты, резкое пение кларнетов, угрюмое рычание басов, дробь маленького барабана и гул ударов в большой – все это падало на монотонный и глухой звук колес, разбивающих воду, мятежно носилось в воздухе, поглощало шум людских голосов и неслось за пароходом, как ураган, заставляя людей кричать во весь голос. Иногда в машине раздавалось злое шипение пара, и в этом звуке, неожиданно врывавшемся в хаос гула, воя и криков, было что-то раздраженное и презрительное...
– А что ты вексель отказался мне учесть – этого я по гроб не забуду! – кричал кто-то неистовым голосом.
– Бу-удет! разве здесь счетам место? – раздавался бас Боброва.
– Братцы! Надо речи говорить!
– Музыка – цыц!
– Ты приди ко мне в банк, я тебе и объясню, почему не учел...
– Речь! Тише...
– Му-узыка, переста-ать!
– «Во лузях»!..
– «Мадам Ангу»!..
– Не надо! Яков Тарасыч – просим!
– Это называется – страсбургский пирог...
– Просим! Просим!
– Пирог? Н-не похоже... ну, все-таки я поем!..
– Тарасыч! Действуй...
– Братцы мои! Весело! Ей-богу...
– А в «Прекрасной Елене» она, голубчик, выходила совсем почти голенькая... – вдруг прорвался сквозь шум тонкий и умиленный голос Робустова.
– Погоди! Иаков Исава – надул? Ага!
– Тарасыч! Не ломайся!
– Тише! Господа! Яков Тарасович скажет слово!
И как раз в то время, когда шум замолк, раздался чей-то громкий, негодующий шепот:
– Ка-ак он-на меня, шельма, ущипнет...
А Бобров спросил громким басом:
– З-за к...какое место?
Грянул хохот, но скоро умолк, ибо Яков Тарасович Маякин, вставши на ноги, откашливался и, поглаживая лысину, осматривал купечество ожидающим внимания, серьезным взглядом.
– Ну, братцы, разевай уши! – с удовольствием крикнул Кононов.
– Господа купечество! – заговорил Маякин, усмехаясь. – Есть в речах образованных и ученых людей одно иностранное слово, «культура» называемое. Так вот насчет этого слова я и побеседую по простоте души...
– Смирно!..