Фома Гордеев - Глава 13
Резкий, дребезжащий крик Маякина вызвал оглушительный, восторженный рев купечества. Все эти крупные мясистые тела, возбужденные вином и речью старика, задвигались и выпустили из грудей такой дружный, массивный крик, что, казалось, все вокруг дрогнуло и затряслось.
– Яков! Труба ты божия! – кричал Зубов, протягивая свой бокал Маякину.
Опрокидывая стулья, толкая стол, причем посуда и бутылки звенели и падали, купцы лезли на Маякина с бокалами в руках, возбужденные, радостные, иные со слезами на глазах.
– А? Что это сказано? – спрашивал Кононов, схватив за плечо Робустова и потрясая его. – Ты – пойми! Великая сказана речь!
– Яков! Дай – облобызаю!
– Качать Маякина!
– Музыка, играй...
– Туш! Марш... Персидский!..
– Не надо музыку! К черту!
– Тут вот она, музыка! Эх, Маякин!
– Мал бех во братии моей... но ума имамы...
– Врешь, Трофим!
– Яков! Умрешь ты скоро – жаль! Так жаль... нельзя сказать!
– Ну, какие же это будут похороны!
– Господа! Оснуем капитал имени Маякина! Кладу тыщу!
– Молчать! Погодите!
– Господа! – весь вздрагивая, снова начал говорить Яков Тарасович. – И еще потому мы есть первые люди жизни и настоящие хозяева в своем отечестве, что мы – мужики!
– Вер-рно!
– Так! М-мать честная! Ну, старик!
– Дай сказать...
– Мы – коренные русские люди, и все, что от нас, – коренное русское! Значит, оно-то и есть самое настоящее – самое полезное и обязательное...
– Как дважды два!
– Просто!
– Мудр, яко змий!
– И кроток, яко...
– Ястреб! Ха-ха!
Купцы окружили своего оратора тесным кольцом, маслеными глазами смотрели на него и уже не могли от возбуждения спокойно слушать его речи. Вокруг него стоял гул голосов и, сливаясь с шумом машины, с ударами колес по воде, образовал вихрь звуков, заглушая голос старика. И кто-то в восторге визжал:
– Кам-маринского! Русскую!..
– Это мы все сделали! – кричал Яков Тарасович, указывая на реку. – Наше все! Мы жизнь строили!
Вдруг раздался громкий возглас, покрывший все звуки:
– А! Это вы? Ах вы...
И вслед за тем в воздухе отчетливо раздалось площадное ругательство. Все сразу услыхали его и на секунду замолчали, отыскивая глазами того, кто обругал их. В эту секунду были слышны только тяжелые вздохи машины да скрип рулевых цепей...
– Это кто лается? – спросил Кононов, нахмурив брови...
– Эх! Не можем не безобразить! – сокрушенно вздыхая, произнес Резников.
Лица купцов отражали тревогу, любопытство, удивление, укоризну, и все люди как-то бестолково замялись. Только один Яков Тарасович был спокоен и даже как будто доволен происшедшим. Поднявшись на носки, он смотрел, вытянув шею, куда-то на конец стола, и глазки его странно блестели, точно там он видел что-то приятное для себя.
– Гордеев!.. – тихо сказал Иона Юшков.
И все головы поворотились, куда смотрел Яков Маякин.
Там, упираясь руками о стол, стоял Фома. Оскалив зубы, он молча оглядывал купечество горящими, широко раскрытыми глазами. Нижняя челюсть у него тряслась, плечи вздрагивали, и пальцы рук, крепко вцепившись в край стола, судорожно царапали скатерть. При виде его по-волчьи злого лица и этой гневной позы купечество вновь замолчало на секунду.
– Что вытаращили зенки? – спросил Фома и вновь сопроводил вопрос свой крепким ругательством.
– Упился! – качнув головой, сказал Бобров.
– И зачем его пригласили? – тихо шептал Резников.
– Фома Игнатьевич! – степенно заговорил Кононов. – Безобразить не надо... Ежели... тово... голова кружится – поди, брат, тихо, мирно в каюту и – ляг! Ляг, милый, и...