Фома Гордеев - Глава 7

– Человек, который не знает, что он сделает завтра, – несчастный! – с грустью говорила Люба. – Я – не знаю. И ты тоже... У меня сердце никогда не бывает спокойно – все дрожит в нем какое-то желание...

– Это и у меня есть, – сказал Фома. – Эх!.. Надо, однако, идти в клуб...

– Не уходи... – попросила Люба.

– Надо, там ждет меня один... Прощай!

– До свиданья! – Она протянула ему руку и печально посмотрела в глаза его.

– Спать ляжешь? – спросил Фома, крепко пожимая ее руку.

– Почитаю немножко...

– Ты к этому – как пьяница к водке... – с сожалением сказал он.

– Что же есть лучше?

Идя по улице, он взглянул на окна дома и в одном из них увидал лицо Любы, такое же неясное, как все, что говорила девушка, как ее желания. Фома кивнул ей головой и подумал:

«Тоже заплуталась, как и та...»

При этом воспоминании он тряхнул головой, как бы желая спугнуть мысль о Медынской, и ускорил шаги.

Холодный, бодрящий ветер порывисто метался в улице, гоняя сор, бросая пыль в лицо прохожих. Во тьме торопливо шагали какие-то люди. Фома морщился от пыли, щурил глаза и думал:

«Ежели теперь встретится мне женщина – значит, Софья Павловна встретит меня ласково, по-старому... Завтра пойду к ней... А ежели мужчина – не пойду завтра, – погожу еще...»

Встретилась ему собака, и это так раздражило его, что ему захотелось ткнуть палкой собаку...

А в буфете клуба его встретил веселый Ухтищев. Он, стоя около двери, беседовал с каким-то толстым и усатым человеком, но, увидав Гордеева, пошел к нему навстречу, улыбаясь и говоря:

– Здравствуйте, скромный миллионщик!

Он нравился Фоме за свой веселый нрав, и Фома всегда встречал его с удовольствием. Добродушно и крепко пожимая руку Ухтищева, Фома спросил его:

– А почему вы знаете, что я скромный?

– Он спрашивает! Человек, который живет, как отшельник, не пьет, не играет, не любит женщин... ах, да! Вы знаете, Фома Игнатьевич? Наша несравненная патронесса завтра уезжает за границу на все лето.

– Софья Павловна? – медленно спросил Фома.

– Ну да! Заходит солнце моей жизни... а может быть, и вашей?

Ухтищев состроил комически-коварную гримасу и заглянул в лицо Фомы.

А тот стоял пред ним и чувствовал, что голова у него спускается на грудь и он не может помешать этому...

– Уезжает Медынская? – раздался жирный басовой голос. – Славно! Я рад...

– Позвольте – почему? – воскликнул Ухтищев.

Фома глуповато улыбался и растерянно смотрел на усатого человека – собеседника Ухтищева. Тот важным жестом разглаживал усы свои, и из-под них лились на Фому тяжелые, жирные, противные слова:

– А по-отому, что в городе одной кокоткой будет меньше...

– Фи, Мартын Никитич! – укоризненно сказал Ухтищев, наморщивая брови.

– Почему вы знаете, что она кокетка? – угрюмо спросил Фома, подвигаясь к усатому господину.

Тот окинул его пренебрежительным взглядом, отворотился в сторону и, дрыгнув ляжкой, протянул:

– Я не сказал – ко-окетка...

– Нельзя, Мартын Никитич, говорить так о женщине, которая... – заговорил Ухтищев убедительным голосом, но Фома перебил его.

– Позвольте! Я желаю спросить господина, что такое, – какое он слово сказал?

И, проговорив это твердо и спокойно, Фома сунул руки глубоко в карманы брюк, а грудь выпятил вперед, отчего вся его фигура сразу приняла явно вызывающий вид... Усатый господин вновь оглянул его и насмешливо улыбнулся...

– Господа! – тихо воскликнул Ухтищев.