Мать - Часть 2 - Глава 3
А уже светало, ей было боязно и стыдно ждать, что кто-нибудь выйдет на улицу, увидит ее, полунагую. Она сошла к болоту и села на землю под тесной группой молодых осин. И так сидела долго, объятая ночью, неподвижно глядя во тьму широко раскрытыми глазами, и боязливо пела, баюкая уснувшего ребенка и обиженное сердце свое...
– О-о-о... о-о-о... о-о-о!..
В одну из минут, проведенных ею там, над головой ее мелькнула, улетая вдаль, какая-то черная тихая птица – она разбудила ее, подняла. Дрожа от холода, она пошла домой, навстречу привычному ужасу побоев и новых обид...
Последний раз вздохнул гулкий аккорд, безразличный, холодный, вздохнул и замер.
Софья обернулась, негромко спрашивая брата:
– Понравилось?
– Очень! – сказал он, вздрогнув, как разбуженный. – Очень...
В груди матери пело и дрожало эхо воспоминаний. И где-то сбоку, стороной, развивалась мысль:
«Вот, – живут люди, дружно, спокойно. Не ругаются, не пьют водки, не спорят из-за куска... как это есть у людей черной жизни...»
Софья курила папиросу. Она курила много, почти беспрерывно.
– Это любимая вещь покойника Кости! – сказала она, торопливо затягиваясь дымом, и снова взяла негромкий, печальный аккорд. – Как я любила играть ему. Какой он чуткий был, отзывчивый на все, – всем полный...
«О муже вспоминает, должно быть, – мельком отметила мать. – А – улыбается...»
– Сколько дал мне счастья этот человек... – тихо говорила Софья, аккомпанируя своим думам легкими звуками струн. – Как он умел жить...
– Да-а! – сказал Николай, теребя бородку. – Певучая душа!..
Софья бросила куда-то начатую папиросу, обернулась к матери и спросила ее:
– Вам не мешает мой шум, нет?
Мать ответила с досадой, которую не могла сдержать:
– Вы меня не спрашивайте, я ничего не понимаю. Сижу, слушаю, думаю про себя...
– Нет, вы должны понимать! – сказала Софья. – Женщина не может не понять музыку, особенно если ей грустно...
Она сильно ударила по клавишам, и раздался громкий крик, точно кто-то услышал ужасную для себя весть, – она ударила его в сердце и вырвала этот потрясающий звук. Испуганно затрепетали молодые голоса и бросились куда-то торопливо, растерянно; снова закричал громкий, гневный голос, все заглушая. Должно быть – случилось несчастье, но вызвало к жизни не жалобы, а гнев. Потом явился кто-то ласковый и сильный и запел простую красивую песнь, уговаривая, призывая за собой.
Сердце матери налилось желанием сказать что-то хорошее этим людям. Она улыбалась, охмеленная музыкой, чувствуя себя способной сделать что-то нужное для брата и сестры.
И поискав глазами – что можно сделать? – тихонько пошла в кухню ставить самовар.
Но это желание не исчезло у нее, и, разливая чай, она говорила, смущенно усмехаясь и как бы отирая свое сердце словами теплой ласки, которую давала равномерно им и себе:
– Мы, люди черной жизни, – все чувствуем, но трудно выговорить нам, нам совестно, что вот – понимаем, а сказать не можем. И часто – от совести – сердимся мы на мысли наши. Жизнь – со всех сторон и бьет и колет, отдохнуть хочется, а мысли – мешают.
Николай слушал, протирая очки, Софья смотрела, широко открыв свои огромные глаза и забывая курить угасавшую папиросу. Она сидела у пианино вполоборота к нему и порою тихо касалась клавиш тонкими пальцами правой руки. Аккорд осторожно вливался в речь матери, торопливо облекавшей чувства в простые, душевные слова.