Пришли дегтярники, довольные, что кончили работу. Разбуженная их голосами, мать вышла из шалаша, позевывая и улыбаясь.
– Вы работали, а я, будто барыня, спала! – сказала она, оглядывая всех ласковыми глазами.
– Прощается тебе! – отозвался Рыбин. Он был более спокоен, усталость поглотила избыток возбуждения.
– Игнат, – сказал он, – схлопочи-ка насчет чая! Мы тут поочередно хозяйство ведем, – сегодня Игнатий нас поит, кормит!
– Я бы уступил свою очередь! – заметил Игнат и стал собирать щепки и сучья для костра, прислушиваясь.
– Всем гости интересны! – проговорил Ефим, усаживаясь рядом с Софьей.
– Я тебе помогу, Игнат! – тихо сказал Яков, уходя в шалаш.
Он вынес оттуда каравай хлеба и начал резать его на куски, раскладывая по столу.
– Чу! – тихо воскликнул Ефим. – Кашляет...
Рыбин прислушался и сказал, кивнув головой:
– Да, идет...
И, обращаясь к Софье, объяснил:
– Сейчас придет свидетель. Я бы его водил по городам, ставил на площадях, чтобы народ слушал его. Говорит он всегда одно, но это всем надо слышать...
Тишина и сумрак становились гуще, голоса людей звучали мягче. Софья и мать наблюдали за мужиками – все они двигались медленно, тяжело, с какой-то странной осторожностью, и тоже следили за женщинами.
Из леса на поляну вышел высокий сутулый человек, он шел медленно, крепко опираясь на палку, и было слышно его хриплое дыхание.
– Вот и я! – сказал он и начал кашлять.
Он был одет в длинное, до пят, потертое пальто, из-под круглой измятой шляпы жидкими прядями бессильно свешивались желтоватые прямые волосы. Светлая бородка росла на его желтом костлявом лице, рот у него был полуоткрыт, глаза глубоко завалились под лоб и лихорадочно блестели оттуда, из темных ям.
Когда Рыбин познакомил его с Софьей, он спросил ее:
– Книг, слышал я, принесли?
– Принесла.
– Спасибо... за народ!.. Сам он еще не может понять правды... так вот я, который понял... благодарю за него.
Он дышал быстро, хватая воздух короткими, жадными вздохами. Голос у него прерывался, костлявые пальцы бессильных рук ползали по груди, стараясь застегнуть пуговицы пальто.
– Вам вредно быть в лесу так поздно. Лес – лиственный, сыро и душно! – заметила Софья.
– Для меня уже нет полезного! – ответил он задыхаясь. – Мне только смерть полезна...
Слушать его голос было тяжело, и вся его фигура вызывала то излишнее сожаление, которое сознает свое бессилие и возбуждает угрюмую досаду. Он присел на бочку, сгибая колени так осторожно, точно боялся, что ноги у него переломятся, вытер потный лоб.
Волосы у него были сухие, мертвые.
Вспыхнул костер, все вокруг вздрогнуло, заколебалось, обожженные тени пугливо бросились в лес, и над огнем мелькнуло круглое лицо Игната с надутыми щеками. Огонь погас. Запахло дымом, снова тишина и мгла сплотились на поляне, насторожась и слушая хриплые слова больного.
– А для народа я еще могу принести пользу как свидетель преступления... Вот, поглядите на меня... мне двадцать восемь лет, но – помираю! А десять лет назад я без натуги поднимал на плечи по двенадцати пудов, – ничего! С таким здоровьем, думал я, лет семьдесят пройду, не спотыкнусь. А прожил десять – больше не могу. Обокрали меня хозяева, сорок лет жизни ограбили, сорок лет!
– Вот она, его песня! – глухо сказал Рыбин.