Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью, осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, – это сразу бросалось в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В переднем углу на столе горела лампа.
Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю, и пристально смотрел в глаза матери.
– Проходите! – не вдруг сказал он. – Татьяна, ступай-ка, позови Петра, живее!
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, – ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.
– А где мой чемодан? – вдруг и неожиданно для самой себя громко спросила она.
Мужик повел плечами и задумчиво ответил:
– Не пропадет...
Понизив голос, хмуро продолжал:
– Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, – нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!
– Ну? – спросила мать. – Так что?
Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:
– Человека этого знаете?
Мать вздрогнула, но твердо ответила:
– Знаю!
Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало ясным все извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лавке, села тверже...
Мужик широко усмехнулся.
– Я доглядел, когда знак вы ему делали, и он тоже. Я спросил его на ухо – знакомая, мол, на крыльце-то стоит?
– А он что? – быстро спросила мать.
– Он? Сказал – много нас. Да! Много, говорит...
Вопросительно взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:
– Большой силы человек!.. Смелый... прямо говорит – я! Бьют его, а он свое ломит...
Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно:
– Разбойники, изуверы!
И всхлипнула.
Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.
– Нажило себе начальство дружков, – да-а!
И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:
– Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане – газета, – верно?
– Да! – просто ответила мать, отирая слезы. – Ему везла.
Он, нахмурив брови, забрал бороду в кулак и, глядя в сторону, помолчал.
– Доходила она до нас, книжки тоже доходили. Человека этого мы знаем... видали!
Мужик остановился, подумал, потом спросил:
– Теперь, значит, что вы будете делать с этим – с чемоданом?
Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:
– Вам оставлю!..
Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:
– Нам...
Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из кулака, расчесал ее пальцами и сел.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы:
– Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!
– Сила! – тихо отозвался мужик. – Силища у них большая!
– А где берут? – воскликнула мать с досадой. – От нас же берут, от народа, все от нас взято!
Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным лицом.
– Да-а! – задумчиво протянул он. – Колесо.
Чутко насторожился, наклонил голову к двери и, дослушав, тихонько сказал:
– Идут...