Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал внимание слободки. В этом внимании было много подозрительной осторожности и бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство. Иногда приходил какой-то человек и, осторожно оглядываясь, говорил Павлу:
– Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны тебе. Так вот, объясни ты...
И рассказывал Павлу о какой-нибудь несправедливости полиции или администрации фабрики. В сложных случаях Павел давал человеку записку в город к знакомому адвокату, а когда мог – объяснял дело сам.
Постепенно в людях возникало уважение к молодому серьезному человеку, который обо всем говорил просто и смело, глядя на все и все слушая со вниманием, которое упрямо рылось в путанице каждого частного случая и всегда, всюду находило какую-то общую, бесконечную нить, тысячами крепких петель связывавшую людей.
Особенно поднялся Павел в глазах людей после истории с «болотной копейкой».
За фабрикой, почти окружая ее гнилым кольцом, тянулось обширное болото, поросшее ельником и березой. Летом оно дышало густыми, желтыми испарениями, и на слободку с него летели тучи комаров, сея лихорадки. Болото принадлежало фабрике, и новый директор, желая извлечь из него пользу, задумал осушить его, а кстати выбрать торф. Указывая рабочим, что эта мера оздоровит местность и улучшит условия жизни для всех, директор распорядился вычитать из их заработка копейку с рубля на осушение болота.
Рабочие заволновались. Особенно обидело их, что служащие не входили в число плательщиков нового налога.
Павел был болен в субботу, когда вывесили объявление директора о сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом. На другой день, после обедни, к нему пришли благообразный старик, литейщик Сизов, высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.
– Собрались мы, которые постарше, – степенно говорил Сизов, – поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, – как ты у нас человек знающий, – есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?
– Сообрази! – сказал Махотин, сверкая узкими глазами. – Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи восемьсот было собрано. Где они? Бани – нет!
Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой затеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала, усмехаясь:
– Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить.
Не отвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколько минут он сказал ей:
– Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку...
– Это опасное? – спросила она.
– Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы история с копейкой попала в номер...
– Ну-ну! – отозвалась она. – Я сейчас...
Это было первое поручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал ей, в чем дело.
– Это я понимаю, Паша! – говорила она, одеваясь. – Это уж они грабят! Как человека-то зовут, – Егор Иванович?
Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.
– Сашеньку видела! – говорила она сыну. – Кланяется тебе. А этот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.
– Я рад, что они тебе нравятся! – тихо сказал Павел.
– Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И все уважают тебя...
В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела голова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь от усталости, сообщил: