На следующий день, когда Ниловна подошла со своей ношей к воротам фабрики, сторожа грубо остановили ее и, приказав поставить корчаги на землю, тщательно осмотрели все.
– Простудите вы у меня кушанье! – спокойно заметила она, в то время как они грубо ощупывали ее платье.
– Молчи! – угрюмо сказал сторож.
Другой, легонько толкнув ее в плечо, уверенно сказал:
– Я говорю – через забор бросают!
К ней первым подошел старик Сизов и, оглянувшись, негромко спросил:
– Слышала, мать?
– Что?
– Бумажки-то! Опять появились! Прямо – как соли на хлеб насыпали их везде. Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, в тюрьму взяли – ну, и что же? Взяли сына твоего, – ведь вот, теперь видно, что это не они!
Он собрал свою бороду в руку, посмотрел на нее и, отходя, сказал:
– Что не зайдешь ко мне? Чай, скучно одной-то...
Она поблагодарила и, выкрикивая названия кушаний, зорко наблюдала за необычайным оживлением на фабрике. Все были возбуждены, собирались, расходились, перебегали из одного цеха в другой. В воздухе, полном копоти, чувствовалось веяние чего-то бодрого, смелого. То здесь, то там раздавались одобрительные восклицания, насмешливые возгласы. Пожилые рабочие осторожно усмехались. Озабоченно расхаживало начальство, бегали полицейские, и, заметив их, рабочие медленно расходились или, оставаясь на местах, прекращали разговор, молча глядя в озлобленные, раздраженные лица.
Рабочие казались все чисто умытыми. Мелькала высокая фигура старшего Гусева; уточкой ходил его брат и хохотал.
Мимо матери не спеша прошел мастер столярного цеха Вавилов и табельщик Исай. Маленький, щуплый табельщик, закинув голову кверху, согнул шею налево и, глядя в неподвижное, надутое лицо мастера, быстро говорил, тряся бородкой:
– Они, Иван Иванович, хохочут, – им это приятно, хотя дело касается разрушения государства, как сказали господин директор. Тут, Иван Иванович, не полоть, а пахать надо...
Вавилов шел, заложив руки за спину, и пальцы его были крепко сжаты...
– Ты там печатай, сукин сын, что хошь, – громко сказал он, – а про меня – не смей!
Подошел Василий Гусев, заявляя:
– А я опять у тебя обедать буду, вкусно!
И, понизив голос, прищурив глаза, тихонько добавил:
– Попали метко... Эх, мамаша, очень хорошо!
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы, нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя:
«А ведь – кабы не я...» Недалеко остановились трое чернорабочих, и один негромко, с сожалением сказал:
– Нигде не нашел...
– А послушать надо бы! Я неграмотный, но вижу, что попало-таки им под ребро!.. – заметил другой. Третий оглянулся и предложил:
– Идемте в котельную...
– Действует! – шепнул Гусев, подмигивая.
Ниловна пришла домой веселая.
– Жалеют там люди, что неграмотные они! – сказала она Андрею. – А я вот молодая умела читать, да забыла...
– Поучитесь! – предложил хохол.
– В мои-то годы? Зачем людей смешить...
Но Андреи взял с полки книгу и, указывая концом ножа на букву на обложке, спросил:
– Это что?
– Рцы! – смеясь, ответила она.
– А это?
– Аз...
Ей было неловко и обидно. Показалось, что глаза Андрея смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал мягко и спокойно, лицо было серьезно.
– Неужто вы, Андрюша, в самом деле думаете учить меня? – спросила она, невольно усмехаясь.