Вечером хохол ушел, она зажгла лампу и села к столу вязать чулок. Но скоро встала, нерешительно прошлась по комнате, вышла в кухню, заперла дверь на крюк и, усиленно двигая бровями, воротилась в комнату. Опустила занавески на окнах и, взяв книгу с полки, снова села к столу, оглянулась, наклонилась над книгой, губы ее зашевелились. Когда с улицы доносился шум, она, вздрогнув, закрывала книгу ладонью, чутко прислушиваясь... И снова, то закрывая глаза, то открывая их, шептала:
– Живете, иже – жи, земля, наш...
Постучались в дверь, мать вскочила, сунула книгу на полку и спросила тревожно:
– Кто там?
– Я...
Вошел Рыбин, солидно погладил бороду и заметил:
– Раньше пускала без спросу людей. Одна? Так. А я думал – хохол дома. Сегодня я его видел... Тюрьма человека не портит.
Сел и сказал матери:
– Давай-ка поговорим...
Он смотрел значительно, таинственно, внушая матери смутное беспокойство.
– Все стоит денег! – начал он своим тяжелым голосом, – Даром не родишься, не умрешь, – вот. И книжки и листочки – стоят денег. Ты знаешь, откуда деньги на книжки идут?
– Не знаю, – тихо сказала мать, чувствуя что-то опасное.
– Так. Я тоже не знаю. Второе – книжки кто составляет?
– Ученые...
– Господа! – молвил Рыбин, и бородатое лицо напряглось, покраснело. – Значит – господа книжки составляют, они раздают. А в книжках этих пишется – против господ. Теперь, – скажи ты мне, – какая им польза тратить деньги для того, чтобы народ против себя поднять, а?
Мать, мигнув глазами, пугливо вскрикнула:
– Что ты думаешь?..
– Ага! – сказал Рыбин и заворочался на стуле медведем. – Вот. Я тоже, как дошел до этой мысли, – холодно стало.
– Узнал что-нибудь?
– Обман! – ответил Рыбин. – Чувствую – обман. Ничего не знаю, а – есть обман. Вот. Господа мудрят чего-то. А мне нужно правду. И я правду понял. А с господами не пойду. Они, когда понадобится, толкнут меня вперед, – да по моим костям, как по мосту, дальше зашагают...
Он точно связывал сердце матери угрюмыми словами.
– Господи! – с тоской воскликнула мать. – Неужто Паша не понимает? И все, которые...
Перед нею замелькали серьезные, честные лица Егора, Николая Ивановича, Сашеньки, сердце у нее встрепенулось.
– Нет, нет! – заговорила она, отрицательно качая головой. – Не могу поверить. Они – за совесть.
– Про кого говоришь? – задумчиво спросил Рыбин.
– Про всех... про всех до единого, кого видела!
– Не туда глядишь, мать, гляди дальше! – сказал Рыбин, опустив голову.
– Те, которые близко подошли к нам, они, может, сами ничего не знают. Они верят – так надо! А может – за ними другие есть, которым – лишь бы выгода была? Человек против себя зря не пойдет...
И, с тяжелым убеждением крестьянина, он прибавил:
– Никогда ничего хорошего от господ не будет!
– Что ты надумал? – спросила мать, снова охваченная сомнением.
– Я? – Рыбин взглянул на нее, помолчал и повторил: – От господ надо дальше. Вот.
Потом снова помолчал, угрюмый.
– Хотел я к парням пристегнуться, чтобы вместе с ними. Я в это дело – гожусь, – знаю, что надо сказать людям. Вот. Ну, а теперь я уйду. Не могу я верить, должен уйти.
Он опустил голову, подумал.
– Пойду один по селам, по деревням. Буду бунтовать народ. Надо, чтобы сам народ взялся. Если он поймет – он пути себе откроет. Вот я и буду стараться, чтобы понял – нет у него надежды, кроме себя самого, нету разума, кроме своего. Так-то!