Мать - Часть 1 - Глава 19
Разговор стал общим, оживленным. Каждый торопился сказать свое мнение о жизни, но все говорили вполголоса, и во всех мать чувствовала что-то чужое ей. Дома говорили иначе, понятнее, проще и громче.
Толстый надзиратель с квадратной рыжей бородой крикнул ее фамилию, оглянул ее с ног до головы и, прихрамывая, пошел, сказав ей:
– Иди за мной...
Она шагала, и ей хотелось толкнуть в спину надзирателя, чтобы он шел быстрее. В маленькой комнате стоял Павел, улыбался, протягивал руку. Мать схватила ее, засмеялась, часто мигая глазами, и, не находя слов, тихо говорила:
– Здравствуй... здравствуй...
– Да ты успокойся, мама! – пожимая ее руку, говорил Павел.
– Ничего.
– Мать! – вздохнув, сказал надзиратель. – Между прочим, разойдитесь, – чтобы между вами было расстояние...
И громко зевнул. Павел спрашивал ее о здоровье, о доме... Она ждала каких-то других вопросов, искала их в глазах сына и не находила. Он, как всегда, был спокоен, только лицо побледнело да глаза как будто стали больше.
– Саша кланяется! – сказала она. У Павла дрогнули веки, лицо стало мягче, он улыбнулся. Острая горечь щипнула сердце матери.
– Скоро ли выпустят они тебя! – заговорила она с обидой и раздражением.
– За что посадили? Ведь вот бумажки эти опять появились...
Глаза у Павла радостно блеснули.
– Опять? – быстро спросил он.
– Об этих делах запрещено говорить! – лениво заявил надзиратель. – Можно только о семейном...
– А это разве не семейное? – возразила мать.
– Уж я не знаю. Только – запрещается, – равнодушно настаивал надзиратель.
– Говори, мама, о семейном, – сказал Павел. – Что ты делаешь?
Она, чувствуя в себе какой-то молодой задор, ответила:
– Ношу на фабрику все это...
Остановилась и, улыбаясь, продолжала:
– Щи, кашу, всякую Марьину стряпню и прочую пищу – Павел понял. Лицо у него задрожало от сдерживаемого смеха, он взбил волосы и ласково, голосом, какого она еще не слышала от него, сказал:
– Хорошо, что у тебя дело есть, – не скучаешь!
– А когда листки-то эти появились, меня тоже обыскивать стали! – не без хвастовства заявила она.
– Опять про это! – сказал надзиратель, обижаясь. – Я говорю – нельзя! Человека лишили воли, чтобы он ничего не знал, а ты – свое! Надо понимать, чего нельзя.
– Ну, оставь, мама! – сказал Павел. – Матвей Иванович хороший человек, не надо его сердить. Мы с ним живем дружно. Он сегодня случайно при свидании – обыкновенно присутствует помощник начальника.
– Окончилось свидание! – заявил надзиратель, глядя на часы.
– Ну, спасибо, мама! – сказал Павел. – Спасибо, голубушка. Ты – не беспокойся. Скоро меня выпустят...
Он крепко обнял ее, поцеловал, и, растроганная этим, счастливая, она заплакала.
– Расходитесь! – сказал надзиратель и, провожая мать, забормотал: – Не плачь, – выпустят! Всех выпускают... Тесно стало...
Дома она говорила хохлу, широко улыбаясь и оживленно двигая бровями:
– Ловко я ему сказала, – понял он!
И грустно вздохнула.
– Понял! А то бы не приласкал бы, – никогда он этого не делал!
– Эх, вы! – засмеялся хохол. – Кто чего ищет, а мать – всегда ласки...
– Нет, Андрюша, – люди-то, я говорю! – вдруг с удивлением воскликнула она. – Ведь как привыкли! Оторвали от них детей, посадили в тюрьму, а они ничего, пришли, сидят, ждут, разговаривают, – а? Уж если образованные так привыкают, что же говорить о черном-то народе?..