В сенях кто-то громко завозился. Они оба, вздрогнув, взглянули друг на друга.
Дверь отворилась медленно, и в нее грузно вошел Рыбин.
– Вот! – подняв голову и улыбаясь, сказал он. – Нашего Фому тянет ко всему – ко хлебу, к вину, кланяйтесь ему!..
Он был одет в полушубок, залитый дегтем, в лапти, за поясом у него торчали черные рукавицы и на голове мохнатая шапка.
– Здоровы ли? Выпустили тебя, Павел? Так. Каково живешь, Ниловна? – Он широко улыбался, показывая белые зубы, голос его звучал мягче, чем раньше, лицо еще гуще заросло бородой.
Мать обрадовалась, подошла к нему, жала его большую, черную руку и, вдыхая здоровый, крепкий запах дегтя, говорила:
– Ах, ты... ну, я рада!..
Павел улыбался, разглядывая Рыбина.
– Хорош мужичок!
Медленно раздеваясь, Рыбин говорил:
– Да, опять мужиком заделался, вы в господа помаленьку выходите, а я – назад обращаюсь... вот!
Одергивая пестрядинную рубаху, он прошел в комнату, окинул ее внимательным взглядом и заявил:
– Имущества не прибавилось у вас, видать, а книжек больше стало, – так! Ну, сказывайте, как дела?
Он сел, широко расставив ноги, уперся в колена ладонями вопросительно ощупывая Павла темными глазами, добродушно улыбаясь, ждал ответа.
– Дела идут бойко! – сказал Павел.
– Пашем да сеем, хвастать не умеем, а урожай соберем, сварим бражку, ляжем в лежку – так? – балагурил Рыбин.
– Как вы живете, Михаиле Иваныч? – спросил Павел, садясь против него.
– Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали – Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей боле двух тысяч, – злой народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к одному мироеду – там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем. Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, – вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, – народ все молодой, все тамошние, кроме меня, – грамотные все. Один парень – Ефим, такой ярый, беда!
– Вы что же, беседуете с ними? – спросил Павел оживленно.
– Не молчу. У меня с собой захвачены все здешние листочки – тридцать четыре их. Но я больше Библией действую, там есть что взять, книга толстая, казенная, синод печатал, верить можно!
Он подмигнул Павлу и, усмехаясь, продолжал:
– Только этого мало. Я к тебе за книжками явился. Мы тут вдвоем, Ефим этот со мной, – деготь возили, ну, дали крюку, заехали к тебе! Ты меня снабди книжками, покуда Ефим не пришел, – ему лишнее много знать...
Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с пиджаком он снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и глаза у него смотрели хитрее, не так открыто, как раньше.
– Мама, – сказал Павел, – вы сходите, принесите книг. Там знают, что дать. Скажете – для деревни.
– Хорошо! – сказала мать. – Вот самовар поспеет – я и схожу.
– И ты по этим делам пошла, Ниловна? – усмехаясь, спросил Рыбин. – Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, – говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, – боятся. А мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать... Коли становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают – учителя сеют! А я в сторонке, до времени, останусь.
И, довольный своей мудростью, он весело оскалил зубы.
«Ишь ты! – подумала мать. – Смотришь медведем, а живешь ласой...»