Пётр Первый - Книга первая - Глава 5
Из деревни Мытищи в кремлевский дворец привезли бабу Воробьиху для молодой царицы. Евдокия до того ей обрадовалась, – приказала бабу прямо из саней вести в опочивальню. Царицына спаленка помещалась в верхней бревенчатой пристройке в два слепенькие окошечка, занавешенные от солнца. На жаркой лежанке бессменно дремала в валенках и в шубейке баба-повитуха. У Евдокии вот-вот должны были начаться роды, и уже несколько дней она не вставала с лебяжьих перин. Конечно, хотелось бы передохнуть от душного закута, – прокатиться в санках по снежной Москве, где сизые дымы, низкое солнце, плакучие серебряные ветви из переулков задевают за дугу... Но старая царица и все женщины вокруг – Боже упаси, какое там катанье! Лежи, не шевелись, береги живот, – царскую ведь плоть носишь... Дозволено было только слушать сказки с божественным окончанием... Плакать – и то нельзя: младенец огорчится...
Воробьиха вошла истово, но бойко. Баба была чистая, в новых лаптях, под холщовой юбкой носила для аромату пучок шалфею. Губы мягкие, взор мышиный, лицо хоть и старое, но румяное, и говорила – без умолку... С порога зорко оглядела, все приметила, упала перед кроваткой и была пожалована: молодая царица протянула ей влажную руку.
– Сядь, Воробьиха, рассказывай... Расскучай меня...
Воробьиха вытерла чистый рот и начала с присказки про дед да бабу, про поповых дочек, про козла – золотые рога...
– Постой, Воробьиха, – Евдокия приподнялась, глядя, дремлет ли повитуха, – погадай мне...
– Ох, солнце красное, не умею...
– Врешь, Воробьиха... Никому не скажу, погадай, хоть на бобах...
– Ох, за эти бобы-то – шкуру кнутом ныне спускают... На толокне разве, – на святой воде его замешать жидко?
– Когда начнется у меня? Скоро ли? Страшно... По ночам сердце мрет, мрет, останавливается... Вскинусь – жив ли младенец? О Господи!
– Ножками бьет? В кое место?
– Бьет вот сюда ножкой... Ворочается, – будто коленочками да локотками трется мягко...
– Посолонь поворачивается али напротив?
– И так и эдак... Игреливый...
– Мальчик.
– Ох, верно ли?..
Воробьиха, умильно щуря мышиные глаза, прошептала:
– А еще о чем гадать-то? Вижу, краса неописуемая, затаенное на уста просится... Ты – на ушко мне, царица...
Евдокия отвернулась к стене, порозовело ее лицо с коричневыми пятнами на лбу и висках, с припухшим ртом...
– Уродлива стала я, что ли, – не знаю...
– Да уж такой красы, такой неописуемой...
– А ну тебя... – Евдокия обернулась, карие глаза – полны слез. – Жалеет он, любит? Открой... Сходи за толокном-то...
У Воробьихи оказалось все при себе, в мешке: глиняное блюдце, склянка с водой и темный порошок... (Шепнула: "Папоротниково семя, под Ивана Купала взято".) Замешала его, поставила блюдце на скамеечку у кровати, с невнятным приговором взяла у Евдокии обручальное кольцо, опустила в блюдце, велела глядеть.
– Затаенное думай, хочешь вслух, хочешь так... Отчего сомненье-то у тебя?
– Как вернулся из лавры, – переменился, – чуть шевелила губами Евдокия. – Речей не слушает, будто я дура последняя... "Ты бы чего по гиштории почитала... По-голландски, немецки учись..." Пыталась, – не понимаю ничего. Жену-то, чай, и без книжки любят...
– Давно вместе не спите?
– Третий месяц... Наталья Кирилловна запретила – боится за чрево...
– В колечко в самое гляди, ангел небесный, – видишь мутное?
– Лик будто чей-то...
– Гляди еще... Женской?
– Будто... Женский...