Пётр Первый - Книга первая - Глава 5
Дьяк все читал грамоту. Взялись за немца. Он вылез из саней, низенький, плотный, и сам пошел к срубу. Вдруг сложил дрожащие ладони, поднял опухшее с отросшей темной щетиной лицо и, сукин сын, немец, – залопотал, залопотал, громко заплакал... Подхватили, поволокли на сруб. Там Емельян сорвал с него все, догола, повалил, на розовую жирную спину положил еретические книги и тетради и поданной снизу головней поджег их... Так было указано в грамоте: книги и тетради сжечь у него на спине...
С берега (где стоял Цыган) крикнули:
– Кулькин, погрейся...
Но на этого, – губастого парня, – зароптали:
– Замолчи, бесстыдник... Сам погрейся так-то...
Губастый тотчас скрылся. От подожженного с четырех концов сруба валил серый дым. Стрельцы стояли, опираясь на копья. Было тихо. Дым медленно уплывал в небо...
– Он наперед угорит, дрова-то сырые...
– Немец, немец, а тоже – гореть заживо... ох, Господи...
– Грамоте учился, писал тетради, и вот – на тебе...
Из кожаного возка, – теперь все различали, – глядело сквозь окошечко на дым, на взлизывающие языки огня мертвенное лицо, будто сошедшее с древнеписаной иконы...
– Гляди, очами-то сверкает – страх-то!..
– Не дело патриарху ездить на казни...
– Людей жгут за веру... Эх, пастыри!..
Это проговорил Овдоким, – звонко, бесстрашно... Все, кто стоял около него, отстранились, не отошли только Иуда и Цыган... Топоча клюками, он опять:
– Что же из того – еретик... Как умеет, так и верует... По-нашему ему не способно, скажем... И за это гори... В муках живем, в пытках...
Огромный костер шумел и трещал, искры и дым завивало воронкой. Некоторые будто бы видели сквозь пламя, что немец еще шевелится. Возок отъехал на рысях. Народ медленно расходился. Иуда повторял:
– Идем, Овдоким...
– Нет, нет, ребятушки... (Глаза у него смеялись, но чистое, как из бани, красное лицо все плакало, тряслась козлиная борода.) Не ищите правды... Пастыри и начальники, мытари, гремящие златом, – все надели ризы свирепства своего... Беги, ребятушки, пытанные, жженные, на колесах ломанные, без памяти беги в леса дремучие...
Опосля только удалось увести Овдокима – пошли втроем в переулок, в харчевню.
10
Наконец-то Цыган взял ложку, – рука дрожала, когда нес ко рту капающие на ломоть постные щи. Он очень боялся, что его не возьмут в харчевню, и по дороге жаловался на жизнь, вытирал глаза голицей. Овдоким, помалкивая, бежал на клюках, как таракан. У ворот вдруг спросил:
– Воровать умеешь?
– Да я – если артельно! – хоть в лес с кистенем...
– Ох, какой бойкий...
– Как ты нас понимаешь, кто мы? – спросил Иуда.
Цыган заробел: "Отделаться от меня хотят..." С тоской глядел на покосившиеся ворота, на сугроб во дворе, обледенелый от помоев, на обитую рогожей дверь, откуда шел такой сытый дух, что голова кружилась. Сказал тихо:
– Люди вы вполне справедливые... Что ж, если воруете, так ведь от горя, не по своей вине... Половина народа нынче в леса-то уходит... Дорогие мои, не гоните меня, покормите чем-нибудь...
– Мы, сударь, когда жалостливые, а когда – безжалостные, – сказал Овдоким. – Смотри-и! – И, взяв обе клюки в левую руку, погрозил ему: – Прибился к нам, – не пяться... Иуда, голубок, ты с добычей?
Иуда вытащил из кармана кисет, высыпал на ладонь медные деньги. Втроем сосчитали уворованное. Овдоким сказал весело:
– Птица не жнет, не сеет, а Господь кормит. Многого нам не надо, – только на пропитание... Идем с нами, кривой...