Пётр Первый - Книга первая - Глава 5

Он велел грести прямо к берегу. Первым выскочил в воду по колена, влез на стенку, обнял Ван Лейдена и Пельтенбурга, остальным крепко жал руки, трепал по спинам. Путая немецкие и голландские слова, рассказывал про плаванье, со смехом указывал на карбасы, где еще стояли истуканами бояре... "У вас, чай, таких лодчонок и во сне не видали". Чрезмерно восхищался многопушечными кораблями, притоптывал, хлопал себя по худым ляжкам: "Ах, нам бы хоть парочку таких!.." Тут же ввернул, что немедля закладывает в Архангельске верфь: "Сам буду плотничать, бояр моих заставлю гвозди вбивать..."

И уголком глаза видел, как сползают притворные улыбочки, почтенные купцы начинают изумляться: действительно, такого они еще не видывали... Сам напросился к ним на обед, подмигнул: "Хорошо угостите, – и о делах не без выгоды поговорим..." Спрыгнул со стенки в карбас и поплыл на Масеев остров, в только что поставленные светлицы, где в страхе божием встретил его воевода Матвеев... Но с ним Петр говорил уже по-иному: через полчаса бешено вышиб его пинком за дверь. (Еще в дороге на Матвеева был донос в вымогательстве с иноземцев.) Затем, с Лефортом и Алексашкой, пошел на парусе осматривать корабли. Вечером пировали на иноземном дворе. Петр так отплясывал с англичанками и ганноверками, что отлетели каблуки. Да, такого иноземцы видели в первый раз...

И вот – ночь без сна... Удивить-то он удивил, а что ж из того? Какой была, – сонной, нищей, непроворотной, – такой и лежит Россия. Какой там стыд! Стыд у богатых, у сильных... А тут непонятно, какими силами растолкать людей, продрать им глаза... Люди вы или за тысячу лет, истеча слезами, кровью, отчаявшись в правде и счастье, – подгнили, как дерево, склонившееся на мхи?

Черт привел родиться царем в такой стране!

Вспомнилось, как осенней ночью он кричал Алексашке, захлебываясь ледяным ветром: "Лучше в Голландии подмастерьем быть, чем здесь царем..." А что сделано за эти годы – ни дьявола: баловался! Васька Голицын каменные дома строил, хотя и бесславно, но ходил воевать, мир приговорил с Польшей... Будто ногтями схватывало сердце, – так терзали раскаяние, и злоба на своих, русских, и зависть к самодовольным купцам, – распустят вольные паруса, поплывут домой в дивные страны... А ты – в московское убожество... Указ, что ли, какой-нибудь дать страшный? Перевешать, перепороть...

Но кого, кого? Враг невидим, неохватим, враг – повсюду, враг – в нем самом...

Петр стремительно отворил дверцу в соседнюю каморку:

– Франц! (Лефорт соскочил с лавки, тараща припухшие глаза.) Спишь? Иди-ка...

Лефорт в одной сорочке присел к Петру на постель.

– Тебе плохо, Петер? Ты бы, может, поблевал...

– Нет, не то... Франц, хочу купить два корабля в Голландии...

– Что же, это хорошо.

– Да еще тут построим... Самим товары возить...

– Весьма хорошо.

– А еще что мне посоветуешь?

Лефорт изумленно взглянул ему в глаза и, как всегда, легче, чем сам он, разобрался в путанице его торопливых мыслей. Улыбнулся:

– Подожди, штаны надену, принесу трубки... – Из каморки, одеваясь, он сказал странным голосом: – Я давно этого ждал, Петер... Ты в возрасте больших дел...

– Каких? – крикнул Петр.

– Герои римские, с коих и поныне берем пример... (Он вернулся, расправляя завитки парика. Петр следил за ним дышащими зрачками.) Герои полагали славу свою в войне...

– С кем? Опять в Крым лезть?