Пётр Первый - Книга первая - Глава 5
Из Иерусалима два черноликих монаха привезли письмо от иерусалимского патриарха Досифея. Патриарх слезно писал, что в Адрианополь прибыл посол французский с грамотой от короля насчет святых мест, подарил-де великому визирю семьдесят тысяч золотых червонных, а случившемуся в то же время в Адрианополе крымскому хану – десять тысяч червонных и просил, чтоб турки отдали святые места французам... "И турки отняли у нас, православных, святой гроб и отдали французам, нам же оставили только двадцать четыре лампады. И взяли французы у нас половину Голгофы, всю церковь вифлеемскую, святую пещеру, разорили все деисусы, раскопали трапезу, где раздаем святой свет, и хуже наделали в Иерусалиме, чем персы и арабы. Если вы, божественные самодержавцы московские, оставите святую церковь, то какая вам похвала будет?.. Без этого не заключайте с турками мира, – пусть вернут православным все святые места. А буде турки откажутся, – начинайте войну. Теперь время удобное: у султана три больших войска ратуют в Венгрии с императором. Возьмите прежде Украину, потом Молдавию и Валахию, также и Иерусалим возьмите и тогда заключайте мир. Ведь вы ж упросили Бога, чтоб у турок и татар была война с немцами, – теперь такое благополучное время, и вы не радеете! Смотрите, как мусульмане смеются над вами: татары-де, – горсть людей, – и хвалятся, что берут у вас дань, а татары – подданные турецкие, то и выходит, что и вы – турецкие подданные..."
Обидно было читать в Москве это письмо. Собралась большая боярская Дума. Петр сидел на троне молча, угрюмый, – в царских ризах и бармах. Бояре отводили душу витиеватыми речами, ссылались на древние летописи, плакали о попрании святынь. Уж и вечер засинел в окнах, на лица полился из угла свет лампад, – бояре, вставая по чину и месту, отмахивали тяжелые рукава и говорили, говорили, шевелили белыми пальцами, – гордые лбы, покрытые потом, строгие взоры, холеные бороды и пустые речи, крутившиеся как игрушечное колесо по ветру, оскоминой вязли в мозгу у Петра. Никто не говорил прямо о войне, а, косясь на думного дьяка Виниуса, записывающего с двумя подьячими боярские речи, плели около... Страшились вымолвить, – война! – разворотить покойное бытие. А вдруг да снова смута и разорение? Ждали царского слова, и, очевидно, как бы он сказал, так бы и приговорили.
Но и Петру жутко было взваливать на одного себя такое важное решение: молод еще был и смолоду пуган. Выжидал, щурил глаза. Наконец заговорили ближайшие и уже по-иному – прямо к делу. Тихон Стрешнев сказал:
– Конечно, воля его, государева... А нам, бояре, животы должно положить за гроб Господень поруганный да государеву честь... Уж в Иерусалиме смеются, – куда же позору-то глыбше?.. Нет, бояре, приговаривайте созывать ополчение...
Лев Кириллович по тихости ума понес было издали – с крещения Руси при Владимире, но, взглянув на кисло сморщившееся лицо Петра, развел руками:
– Что ж, нам бояться нечего, бояре... Василий Голицын ожегся на Крыме. А чем ополчение-то его воевало? Дрекольем... Ныне, слава Богу, оружия у нас достаточно... Хотя бы мой завод в Туле, – пушки льем не хуже турецких... А пищали и пистоли у меня лучше... Прикажет государь – к маю месяцу наконечников копий да сабелек поставлю хоть на сто тысяч... Нет, от войны нам пятиться не можно...
Ромодановский, посипев горлом, сказал: