Пётр Первый - Книга вторая - Глава 3
Держа за плечи Алешеньку, пошла за пестрядевую занавеску, где щелкали дрова в печи. За царевной уплыла Анна Ивановна с Ольгой и Антонидой, помедлив, ушла и Амалия Книперкрон (у этой так и не сошло с лица изумление). Кавалеры сели за стол. На Романа Борисовича не глядели, будто его и не было. Он понял – не угодил... А чем не угодил? За Русь православную, значит, и заступиться нельзя? Перед иностранцами русскому человеку молчать нужно? Насупясь, глядел на стол. Подавали блюда. Место одно было в конце стола, – последнее. И то уже стыд, что дураком ждал, когда попросят. А ну вас... Князь Роман повернулся, пошел в сени. Там на стульчике около шуб смирно сидела княгиня Авдотья...
– Ты что ж тут как худая дожидаешься?
– Не звали в покои-то, батюшка.
– Не звали тебя!.. Эх, ворона... Породу свою забыла... Идем в другую горницу...
Плотно поев и выпив, Роман Борисович успокоился. Может, и в самом деле что-нибудь лишнее брякнул перед царевичем и царевной... Верхние щепотны, а перед иностранцами – в особенности. Ну, ничего, – со старика не взыщется...
После полудня, завалясь, огрузневший и сонный, в возок, Роман Борисович позевал, размял задом помягче место и беспечально заснул, чувствуя талый мартовский ветерок... Была бы у него черна совесть, нет, совесть – покойна, – где же было догадаться, какие тяжелые и необыкновенные дела воспоследствуют для него из пустяшного, казалось бы, случая на царском взъезжем дворе.
...............................
До Воронежа все-таки хлебнули горя. Не заверни студеный ветер с метелью, пришлось бы тонуть где-нибудь на переправе через речку. Торопясь, бросили своих лошадей, – ехали теперь на перекладных. Чем ближе к Дону, в мимоезжих деревнях мужики становились несговорчивее, глядели угрюмо – зверем, шапки хотели ломать только после окрику. Роман Борисович охрип от лая на каждом взъезжем дворе, требуя лошаденок. Сам заходил в избы, тряс за грудь мужиков: "Да знаешь ты, перед кем стоишь, сукин сын!.. Разорю!"
Мужик, зло сжав зубы, мотался башкой, на печи, как волчата, светились глазами ребятишки, ширококостая баба недобро держала ухват или кочергу: "Нечего нас разорять, боярин, уж разорили, – нет у нас лошадей, уходи с Богом".
В одной деревне, дворов в десять, разметанных непогодой, – на косогоре над речкой, – Буйносовым пришлось жить сутки: в деревне – одни бабы, ни мужиков, ни лошадей. Ночевали в черной избе (где человек, стоя, тонул головой в дыму). Княжны стонали, лежа под тулупами на составленных лавках. Дым ел глаза. Бездомно подвывал ветер.
Роман Борисович, пробудившись, услышал голоса на улице, – кто-то, видимо, подъехал. Покряхтел, с неохотой вылез из-под шубы. На дворе – бело, в небе вызвездило меж летящих туч. Справив нужду, князь Роман подошел к воротам. За ними – негромкие голоса:
– ...Жуковские мужики по весне все разбегутся, Иван Васильевич...
– Жили, слава Богу, до этой самой грязи... Приехал Азмус, – как его там, – антихрист, и – пошло... Наделали черпаков, давай из болота грязь черпать, лепить кирпичи, сушить в ригах... Наши мужики с утра до ночи эту грязь возят, риги ей все забиты... Лошадей покалечили... Ни пахать тебе, ни сеять...
– Царь приезжал... Этого, говорит, мало... Велел поставить мельницу с черпаками, тянуть со дна грязищу-то... При нем ее жгли – брали из риги. Нет, этой повинности мы не вытерпим. Бежать без оглядки...