1
Гаврила Бровкин без отдыха скакал в Москву с царской подорожной, на перекладной тройке, в короткой телеге на железном ходу. Он вез государеву почту и поручение князю-кесарю – торопить доставки в Питербург всякого железного изделья. С ним ехал Андрей Голиков. Велено было в дороге не мешкать. Какое там мешкать! На сто сажен впереди тройки летело Гаврилино нетерпеливое сердце. Доскакивая до очередного яма – или, как иначе стали говорить, почтового двора, – Гаврила, весь в пылище, взбегал на крыльцо и колотил в дверь рукоятью плетки: "Комиссар! – кричал, вращая глазами, – сей час – тройку!" – и надвигался на заспанного земского целовальника, у которого одна лишь шляпа с галунами была признаком комиссарства, – за жарким временем бывал он бос, в одних исподних и в длинной рубахе распояской. "Ковш квасу, и, покуда допью, чтоб заложена была..."
Андрей Голиков также находился в восторженном воспарении. Стиснув зубы, вцепясь в обод телеги, чтобы не свалиться, не убиться, с волосами, отдутыми за спину, с носом, выставленным, как у кулика, он будто в первый раз раскрыл глаза и глядел на плывущие навстречу леса, дышащие смолистым теплом, на окаймленные ядовито яркой зеленью круглые болотные озера, отражающие небо и летние тучки, на извилистые речонки, откуда – с черной воды – поднимались стаи всякой дичи, когда колеса громыхали по мосту. О дальнем, нескончаемом пути тоскливо заливался колокольчик под качающейся дугой. Ямщик гнал и гнал тройку, чувствуя сутулой спиной бешеного седока с плеткой.
Редко попадались деревни, ветхие, малолюдные, с убогими избами, где вместо окошек – дыра в две ладони, затянутая пузырем, да закопченная дымом щель над низенькой дверью, да под расщепленной ивой – голубок с иконкой, чтобы было все-таки перед чем хоть Бога-то помянуть в такой глуши. В иной деревеньке осталось два, три двора жилых, – в остальных просели худые крыши, завалились ворота, кругом заросло крапивой. А людей – поди ищи в непролазных лесах, на чертовых кулижках на севере по Двине или Выгу, или – убежали за Урал или на нижний Дон.
– Ах, деревни-то какие бедные, ах, живут как бедно, – шептал Голиков и от сострадания прикладывал узкую ладонь к щеке. Гаврила отвечал рассудительно:
– Людей мало, а царство – проехать по краю – десяти лет не хватит, оттого и беднота: с каждого спрашивают много. Вот, был я во Франции... Батюшки! – мужиков ветром шатает, едят траву с кислым вином и то не все... А выезжает на охоту маркиз или сам дельфин французский, дичь бьют возами... Вот там – беднота. Но там причина другая...
Голиков не спросил, какая причина тому, что французских мужиков шатает ветром... Ум его не был просвещен, в причинах не разбирался: через глаза свои, через уши, через ноздри он пил сладкое и горькое вино жизни, и радовался, и мучился чрезмерно...