Пётр Первый - Книга первая - Глава 4

Теперь мимо избы Ивашки Бровкина ходили, – снимали шапку. Вся деревня знала: "Ивашкин сын – Алексей – сильненький, у царя правая рука, Ивашке только мигнуть – сейчас ему денег – сколько нужно, столько отсыпет". На Алешкины деньги (три рубля с полтиной) Бровкин купил телку добрую – за полтора рубля, овцу – три гривенника с пятаком, четырех поросят по три алтына, справил сбрую, поставил новые ворота и у мужиков под яровое снял восемь десятин земли, дав рубль деньгами, ведро водки и обещав пятый сноп с урожая.

Стал на ноги человек. Подпоясывался не лыком по кострецу, а московским кушаком под груди, чтобы выпирал сытый живот. Шапку надвигал на самые брови, бороду задирал. Такому поклонишься. И еще говорил: "Погоди, по осени съезжу к сыну, возьму денег, – мельницу поставлю". Волковский управитель его уже не тыкал – Ивашкой, но звал уклончиво Бровкиным. От барщины освободил...

И сыновья – помощники – подрастали. Яков всю эту зиму ходил в соседнюю деревню к дьячку – учился грамоте, Гаврилка вытягивался в красивого парня, меньшой, Артамошка, тихоня, был тоже не без ума. Детьми Ивашку Бог не обидел. К дочери, Саньке, уж сватались, но по нынешнему положению отдавать ее за своего брата – мужика-лапотника, – это еще надо было подумать...

В июле прошел слух, что войско возвращается из Крыма. Стали ждать ратников, отцов и сыновей. По вечерам бабы выходили на пригорок – глядеть на дорогу. От бродящего божьего человека узнали, что в соседних деревнях действительно вернулись. Начали бабы плакать: "Наших-то побили..." Наконец появился на деревне ратник Цыган, весь зарос железной бородой, глаз выбит, рубаха, портки сгнили на теле.

Бровкин с семьей ужинали на дворе, хлебали щи с солониной. В ворота постучали: "Во имя отца и сына и святого духа..." Ивашка опустил ложку, подозрительно поглядел на ворота.

– Аминь, – ответил. И громче: – Мотри, у нас кобели злые, постерегись.

Яшка отодвинул щеколду, и вошел Цыган. Оглядел двор, семейство и, раскрыв рот с выбитыми зубами, – гаркнул хрипло:

– Здорово! – Сел на чурбан у стола. – На прохладе ужинаете? В избе мухи, что ли, надоедают?

Ивашка зашевелил бровями. Но тут Санька самовольно пододвинула Цыгану чашку со щами, вытерла передником ложку, подала.

– Откушай, батюшка, с нами.

Бровкин удивился Санькиной смелости... "Ужо, – подумал, – за косы возьму!.. Эдак-то всякому кидать наше добро..." Но спорить постеснялся. Цыган был голоден, ел, – жмурился...

– Воевали? – спросил Бровкин.

– Воевали... (И опять – за щи.)

– Ну как все-таки? – повертевшись на скамье, опять спросил Бровкин.

– Обыкновенно. Как воюют, так и воевали.

– Одолели татар-то?

– Одолели... Своих под Перекопом тысяч двадцать уложили, да столько же, когда назад шли...

– Ах, ах. – Бровкин покачал головой. – А у нас говорят: хан покорился нашим...

Цыган открыл желтые редкие зубы.

– Ты тех, кто в Крыму гнить остался, спроси, как нам хан покорился... Жара, воды нет, слева – гнилое море, справа – Черное, пить эту воду нельзя, колодцы татары падалью забили... Стоим за Перекопом – ни вперед, ни назад. Люди, лошади, как мухи, дохли... Повоевали...

Цыган разгреб усы, вытерся, поглядел кровяным глазом и другим, – мертвыми веками, – на Саньку: "Спасибо, девка..." Облокотился.

– Иван... Я в поход уходил, – корова у меня оставалась...

– Да мы говорили управителю: вернешься, как же тебе без коровенки-то? Не послушал, взял.