Пётр Первый - Книга первая - Глава 4
Василий Васильевич поставил свечу на пол, плотнее запахнул тулупчик. На днях он приказал взять Ваську Силина, жившего на дворе у Медведева, и посадить на цепь. Васька стал болтать лишнее про то, что берут у него сильненькие люди зелье для прилюбления и пользуют тем зельем наверху того, про кого и сказать страшно, и за это ему дадут на Москве двор и пожалуют гулять безденежно...
– На солнце глядел? – спросил Василий Васильевич...
Васька, бормоча, повалился в ноги, жадно чмокнул в двух местах земляной пол под ногами князя. Опять встал, – низенький, коренастый, с медвежьим носом, лысый, от переносья густые брови взлетели наискось до курчавых волос над ушами, глубоко засевшие глаза горели неистовым озорством.
– Раненько утром водили меня на колокольню, да в другой раз – в самый полдень. Что видел, не утаю...
– Сумнительно, – проговорил Василий Васильевич, – светило небесное, какие же на нем знаки? Врешь ты...
– Знаки, знаки... Мы привычные сквозь пальцы глядеть, и это вроде как пророчество из меня является, гляжу, как в книгу... Конечно, другие и в квасной гуще видят и в решето против месяца... Умеючи – отчего же... Ах, батюшка, – Васька Силин вдруг сопнул медвежьим носом, раскачиваясь, пронзительно стал глядеть на князя. – Ах, милостивец... Все видел, все знаю... Стоит один царь, длинен, темен, и венец на нем на спине мотается... Другой царь – светел... ах, сказать страшно... три свечи у него в головке... А промеж царей – двое, сцепились и колесом так и ходят, так и ходят, будто муж и жена. И оба в венцах, и солнце промеж их так и жжет...
– Не понимаю, – чего городишь. – Василий Васильевич, подняв свечу, попятился.
– Все по-твоему сбудется... Ничего не бойся... Стой крепко... А травки мои подсыпай, подсыпай, – вернее будет... Не давай девке покою, горячи ее, горячи... (Василий Васильевич был уже у двери...) Милостивец, цепь-то вели снять с меня... (Он рванулся, как цепной кобель.) Батюшка, пищи вели прислать, со вчерашнего не евши...
Когда захлопнулась дверь, он завыл, гремя цепью, причитывая дурным голосом...
13
Стрелецкие пятидесятники, Кузьма Чермный, Никита Гладкий и Обросим Петров, из сил выбивались, мутили стрелецкие слободы. Входили в избы, зло рвя дверь: "Что, мол, вы тут – с бабами спите, а всем скоро головы пооторвут..." Страшно кричали на съезжем дворе: "Дегтем отметим боярские дворы и торговых людей лавки, будем их грабить, а рухлядь сносить в дуваны... Нынче опять – воля..." На базарных площадях кидали подметные письма и тут же, яростно матерясь, читали их народу...
Но стрельцы, как сырые дрова, шипели, не загорались – не занималось зарево бунта. Да и боялись: "Гляди, сколько на Москве подлого народу, ударь в набат, – все разнесут, свое добро не отобьешь..."
Однажды у Мясницких ворот рано поутру нашли четырех караульных стрельцов – без памяти, проломаны головы, порублены суставы. Приволокли их в Стремянный полк, в съезжую избу. Послали за Федором Левонтьевичем Шакловитым, и при нем они рассказали:
"Стоим у ворот на карауле, Боже упаси, не выпивши. А время – заря... Вдруг с пустыря налетают верхоконные и, здорово живешь, начинают нас бить обухами, чеканами, кистенями... Злее всех был один, толстый, в белом атласном кафтане, в боярской шапке. Те уж его унимали: "Полно-де бить, Лев Кириллович, убьешь до смерти..." А он кричит: "Не то еще будет, заплачу проклятым стрельцам за моих братьев".