Обыкновенная история

– Вашими бы устами да мед пить! Да что вы мало взяли пирожка? возьмите еще!

За этим Петр Иваныч начал делать свое дело, как будто тут никого не было, и намыливал щеки, натягивая языком то ту, то другую. Александр был сконфужен этим приемом и не знал, как начать разговор. Он приписал холодность дяди тому, что не остановился прямо у него.

– Что это вы читаете, дядюшка? – сказал он в испуге.

И мнится, в ней погребена,

– Вы ничего не замечаете в моем лице? – спросил он.

– За тех, кого они любят, кто еще не утратил блеска юношеской красоты, в ком и в голове и в сердце – всюду заметно присутствие жизни, в глазах не угас еще блеск, на щеках не остыл румянец, не пропала свежесть – признаки здоровья; кто бы не истощенной рукой повел по пути жизни прекрасную подругу, а принес бы ей в дар сердце, полное любви к ней, способное понять и разделить ее чувства, когда права природы...

Александр вошел и тотчас же, на цыпочках, воротился назад.

– Дядя! – отвечал отрывисто Александр.

Как билось у него сердце, когда он крался к ней на цыпочках. Дыхание у него замерло.

– Так что ж он, с голоду, что ли? – с досадой заметил дворник.

Александр смотрел в недоумении на дядю.

Он был враг всяких эффектов – это бы хорошо; но он не любил и искренних проявлений сердца, не верил этой потребности и в других. Между тем он одним взглядом, одним словом мог бы создать в ней глубокую страсть к себе; но он молчит, он не хочет. Это даже не льстит его самолюбию.

– Хороши и эти. Сам он точно тот осел, от которого соловей улетел за тридевять земель. А она такой доброй лисицей смотрит...

В этой повести действие происходило уже не в Америке, а где-то в тамбовской деревне. Действующие лица были обыкновенные люди: клеветники, лжецы и всякого рода изверги – во фраках, изменницы в корсетах и в шляпках. Все было прилично, на своих местах.

– Как это можно? – говорил в раздумье Александр. – Если б я мог еще влюбиться – так? а то не могу... и успеха не будет.

Александр задумался и говорил вполголоса, как будто с собой:

– То-то и есть, Александр: хорошо, что я давно догадался о твоих проделках...

– У вас клюет, смотрите, Александр Федорыч! – вдруг шепотом сказал Костяков.

– Зачем? – говорите вы. Послушайте... – продолжала она. У ней в глазах блеснула какая-то решимость. Она, по-видимому, готовилась сказать что-то важное, но в ту минуту подходил к ним ее отец.

– Да! а что сделали? представили мне жизнь в самой безобразной наготе, и в какие лета? когда я должен был понимать ее только с светлой стороны.