Свои люди — сочтемся - Действие второе
Рисположенский. Что вы это говорите, Лазарь Елизарыч! А! Вот поди ж ты! Вот народ-то!
Подхалюзин. Как бы нам теперича с этим делом не опростоволоситься! Понимаете вы меня али нет?
Рисположенский. То есть насчет несостоятельности, Лазарь Елизарыч?
Подхалюзин. Несостоятельность там сама по себе; а насчет моих-то делов.
Рисположенский. Хе, хе, хе... То есть дом-то с лавками... эдак... дом-то... хе, хе, хе!..
Подхалюзин. Что-о-с?
Рисположенский. Нет-с, это я так, Лазарь Елизарыч, по глупости, как будто для шутки.
Подхалюзин. То-то для шутки! А вы этим не шутите-с! Тут не то что дом, у меня теперь такая фантазия в голове об этом предмете, что надо с вами обширно потолковать-с! Пойдемте ко мне-с. Тишка!
Явление шестое
Те же и Тишка.
Подхалюзин. Прибери тут все это. Ну, пойдемте, Сысой Псоич!
Тишка хочет убирать водку.
Рисположенский. Постой, постой! Эх, братец, какой ты глупый! Видишь, что хотят пить, ты и подожди... ты и подожди. Ты еще мал, ну так ты будь учтив и снисходителен. Я, Лазарь Елизарыч, рюмочку выпью.
Подхалюзин. Пейте, да только поскореича, того гляди, сам приедет.
Рисположенский. Сейчас, батюшка Лазарь Елизарыч, сейчас! (Пьет и закусывает.) Да уж мы лучше ее с собой возьмем.
Уходят. Тишка прибирает кое-что; сверху сходят Устинья Наумов – на и Фоминишна. Тишка уходит.
Фоминишна. Уж пореши ты ее нужду, Устинья Наумовна! Ишь ты, девка-то измаялась совсем, да ведь уж и время, матушка. Молодость-то не бездонный горшок, да и тот, говорят, опоражнивается. Я уж это по себе знаю. Я по тринадцатому году замуж шла, а ей вот через месяц девятнадцатый годок минет. Что томить-то ее понапрасну! Другие в ее пору давно уж детей повывели. То-то, мать моя, что ж ее томить-то!
Устинья Наумовна. Сама все это разумею, серебряная – да нешто за мной дело стало; у меня женихов-то, что борзых. Да ишь ты, разборчивы они очень с маменькой-то.
Фоминишна. Да что их разбирать-то! Ну, известное дело, чтоб были люди свежие, не плешивые, чтоб не пахло ничем, а там какого ни возьми, все человек.
Устинья Наумовна (садясь). Присесть, серебряная. Измучилась я нынче день-то деньской; с раннего утра словно отымалка какая мычуся. А ведь и проминовать ничего нельзя, везде, стало быть, необходимый человек. Известное дело, серебряная, всякий человек – живая тварь: тому невеста понадобилась, той жениха хоть роди, да подай, а там где-нибудь и вовсе свадьба. А кто сочинит? – все я же. Отдувайся одна за всех Устинья Наумовна. А отчего отдувайся? Оттого, что уж так, видно, устроено, от начала мира эдакое колесо заведено. Точно, надо правду сказать, не обходят и нас за труды: кто на платье тебе материи, кто шаль с бахромой, кто тебе чепчик состряпает, а где и золотой, где и побольше перевалится – известно, что чего стоит, глядя по силе возможности.
Фоминишна. Что говорить, матушка, что говорить!
Устинья Наумовна. Садись, Фоминишна, ноги-то старые, ломаные.
Фоминишна. И, мать! некогда. Ведь какой грех-то: сам-то что-то из городу не едет, все под страхом ходим; того и гляди пьяный приедет. А уж какой благой-то, Господи! Зародится же ведь эдакой озорник!
Устинья Наумовна. Известное дело: с богатым мужиком, что с чертом, не скоро сообразишь.
Фоминишна. Уж мы от него страсти-то видали! Вот на прошлой неделе, ночью, пьяный приехал: развоевался так, что нб-поди. Страсти, да и только! Посуду колотит... "У! – говорит, – такие вы и эдакие, убью сразу!"
Устинья Наумовна. Необразование!