В тот самый день, когда Елена вписывала это последнее, роковое слово в свой дневник, Инсаров сидел у Берсенева в комнате, а Берсенев стоял перед ним, с выражением недоумения на лице. Инсаров только что объявил ему о своем намерении на другой же день переехать в Москву.
– Помилуйте! – воскликнул Берсенев, – теперь наступает самое красное время. Что вы будете делать в Москве? Что за внезапное решение! Или вы получили какое-нибудь известие?
– Я никакого известия не получал, – возразил Инсаров, – но, по моим соображениям, мне нельзя здесь оставаться.
– Да как же это можно...
– Андрей Петрович, – проговорил Инсаров, – будьте так добры, не настаивайте, прошу вас. Мне самому тяжело расстаться с вами, да делать нечего.
Берсенев пристально посмотрел на него.
– Я знаю, – проговорил он наконец, – вас не убедишь. Итак, это дело решенное?
– Совершенно решенное, – отвечал Инсаров, встал и удалился.
Берсенев прошелся по комнате, взял шляпу и отправился к Стаховым.
– Вы имеете сообщить мне что-то, – сказала ему Елена, как только они остались вдвоем.
– Да; почему вы догадались?
– Это все равно. Говорите, что такое?
Берсенев передал ей решение Инсарова. Елена побледнела.
– Что это значит? – произнесла она с трудом.
– Вы знаете, – промолвил Берсенев, – что Дмитрий Никанорович не любит отдавать отчета в своих поступках. Но я думаю... Сядемте, Елена Николаевна, вы как будто не совсем здоровы... Я, кажется, могу догадаться, какая собственно причина этого внезапного отъезда.
– Какая, какая причина? – повторила Елена, крепко стискивая, и сама того не замечая, руку Берсенева в своей похолодевшей руке.
– Вот видите ли, – начал Берсенев с грустною улыбкой, – как бы это вам объяснить? Придется мне возвратиться к нынешней весне, к тому времени, когда я ближе познакомился с Инсаровым. Я тогда встретился с ним в доме одного родственника; у этого родственника была дочка, очень хорошенькая. Мне показалось, что Инсаров к ней неравнодушен, и я сказал ему это. Он рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что сердце его не пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное с ним случилось, так как он не желает, – это были его собственные слова, – для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу. "Я болгар, – сказал он, – и мне русской любви не нужно..."
– Ну... и что же... вы теперь... – прошептала Елена, невольно отворачивая голову, как человек, ожидающий удара, но все не выпуская схваченной руки Берсенева.
– Я думаю, – промолвил он и сам понизил голос, – я думаю, что теперь сбылось то, что я тогда напрасно предполагал.
– То есть... вы думаете... не мучьте меня! – вырвалось вдруг у Елены.
– Я думаю, – поспешно подхватил Берсенев, – что Инсаров полюбил теперь одну русскую девушку и, по обещанию своему, решается бежать.
Елена еще крепче стиснула его руку и еще ниже наклонила голову, как бы желая спрятать от чужого взора румянец стыда, обливший внезапным пламенем все лицо ее и шею.
– Андрей Петрович, вы добры как ангел, – проговорила она, – но ведь он придет проститься?
– Да, я полагаю, наверное он придет, потому что не захочет уехать...
– Скажите ему, скажите...
Но тут бедная девушка не выдержала: слезы хлынули у ней из глаз, и она выбежала из комнаты.