С замиранием сердца и ужасом перед мыслью о том, в каком состоянии он нынче найдет Маслову, и той тайной, которая была для него и в ней, и в том соединении людей, которое было в остроге, позвонил Нехлюдов у главного входа и у вышедшего к нему надзирателя спросил про Маслову. Надзиратель справился и сказал, что она в больнице. Нехлюдов пошел в больницу. Добродушный старичок, больничный сторож, тотчас же впустил его и, узнав, кого ему нужно было видеть, направился в детское отделение.
Молодой доктор, весь пропитанный карболовой кислотой, вышел к Нехлюдову в коридор и строго спросил его, что ему нужно. Доктор этот делал всякие послабления арестантам и потому постоянно входил в неприятные столкновения с начальством тюрьмы и даже с старшим доктором. Опасаясь того, чтобы Нехлюдов не потребовал от него чего-нибудь незаконного, и, кроме того, желая показать, что он ни для каких лиц не делает исключений, он притворялся сердитым.
– Здесь нет женщин – детские палаты, – сказал он.
– Я знаю, но здесь есть переведенная из тюрьмы сиделка-служанка.
– Да, есть тут две. Так что же вам угодно?
– Я близко стою к одной из них, к Масловой, – сказал Нехлюдов, – и вот желал бы видеть ее: я еду в Петербург для подачи кассационной жалобы по ее делу. И хотел передать вот это. Это только фотографическая карточка, – сказал Нехлюдов, вынимая из кармана конверт.
– Что ж, это можно, – сказал доктор, смягчившись, и, обратившись к старушке в белом фартуке, сказал, чтобы она позвала сиделку-арестантку Маслову. – Не хотите ли присесть, хоть пройти в приемную?
– Благодарю вас, – сказал Нехлюдов и, пользуясь благоприятной для себя переменой в докторе, спросил его о том, как довольны Масловой в больнице.
– Ничего, работает недурно, принимая во внимание условия, в которых она была, – сказал доктор. – Впрочем, вот и она.
Из одной двери вышла старушка-сиделка и за нею Маслова. Она была в белом фартуке на полосатом платье; на голове была косынка, скрывавшая волосы. Увидав Нехлюдова, она вспыхнула, остановилась как бы в нерешительности, а потом нахмурилась и, опустив глаза, быстрыми шагами направилась к нему по полосушке коридора. Подошед к Нехлюдову, она хотела не подать руки, потом подала и еще больше покраснела. Нехлюдов не видал ее после того разговора, в котором она извинялась за свою горячность, и он теперь ожидал ее найти такою, как тогда. Но нынче она была совсем другая, в выражении лица ее было что-то новое: сдержанное, застенчивое и, как показалось Нехлюдову, недоброжелательное к нему. Он сказал ей то же, что сказал доктору, – что едет в Петербург, и передал ей конверт с фотографией, которую он привез из Панова.
– Это я нашел в Панове, давнишняя фотография, может быть, вам приятно. Возьмите.
Она, приподняв черные брови, удивленно взглянула на него своими раскосыми глазами, как бы спрашивая, зачем это, и молча взяла конверт и положила его за фартук.
– Я видел там тетку вашу, – сказал Нехлюдов.
– Видели? – сказала она равнодушно.
– Хорошо ли вам здесь? – спросил Нехлюдов.
– Ничего, хорошо, – сказала она.
– Не слишком трудно?
– Нет, ничего. Я не привыкла еще.
– Я за вас очень рад. Все лучше, чем там.
– Чем где там? – сказала она, и лицо ее залилось румянцем.
– Там, в остроге, – поспешил сказать Нехлюдов.
– Чем же лучше? – спросила она.
– Я думаю, люди здесь лучше. Нет таких, какие там.
– Там много хороших, – сказала она.
– Об Меньшовых я хлопотал и надеюсь, что их освободят, – сказал Нехлюдов.