Воскресение - Часть вторая - Глава 41
– А я, братец ты мой, от живота валяюсь да блюю. Все нутро выворачивает, ничего и сказать не могу. Сейчас запряг батюшка телегу, посадил Федосью, – в стан, а оттуда к следователю. А она, братец ты мой, как сперначала повинилась во всем, так и следователю все, как есть, чередом и выложила. И где мышьяк взяла, и как лепешки скатала. "Зачем, говорит, ты сделала?" – "А потому, говорит, постылый он мне. Мне, говорит, Сибирь лучше, чем с ним жить", со мной, значит, – улыбаясь, говорил Тарас. – Повинилась, значит, во всем. Известное дело, в замок. Батюшка один вернулся. А тут рабочая пора подходит, а баба у нас – одна матушка, да и та уж плоха. Думали, как быть, нельзя ли на поруки выручить. Поехал батюшка к начальнику к одному – не вышло, он – к другому. Начальников этих он человек пять объездил. Совсем уж было бросили хлопотать, да напался тут человечек один, из приказных. Ловкач такой, что на редкость сыскать. "Давай, говорит, пятерку – выручу". Сошлись на трешнице. Что ж, братец ты мой, я ее же холсты заложил, дал. Как написал он эту бумагу, – протянул Тарас, точно он говорил о выстреле, – сразу вышло. Я сам в те поры уж поднялся, сам за ней в город ездил. Приехал я, братец ты мой, в город. Сейчас кобылу на двор поставил, взял бумагу, прихожу в замок. "Чего тебе?" Так и так, говорю, хозяйка моя тут у вас заключена. "А бумага, говорит, есть?" Сейчас подал бумагу. Глянул он. "Подожди", – говорит. Присел я тут на лавочке. Солнце уж заполдни перешло. Выходит начальник: "Ты, говорит, Варгушов?" – "Я самый". – "Ну, получай", – говорит. Сейчас отворили ворота. Вывели ее в одежде в своей, как должно. "Что же, пойдем". – "А ты разве пешой?" – "Нет, я на лошади". Пришли на двор, расчелся я за постой и запряг кобылу, подбил сенца, что осталось, под веретье. Села она, укуталась платком. Поехали. Она молчит, и я молчу. Только стали подъезжать к дому, она и говорит: "А что, матушка жива?" Я говорю: "Жива". – "А батюшка жив?" – "Жив". – "Прости, говорит, меня, Тарас, за мою глупость. Я и сама не знала, что делала". А я говорю: "Много баить не подобаить – я давно простил". Больше и говорить не стал. Приехали домой, сейчас она матушке в ноги. Матушка говорит: "Бог простит". А батюшка поздоровкался и говорит: "Что старое поминать. Живи как получше. Нынче, говорит, время не такое, с поля убираться надо. За скородным, говорит, на навозном осьминнике рожь-матушка такая, Бог дал, родилась, что и крюк не берет, переплелась вся и полегла постелью. Выжать надо. Вот ты с Тараской поди завтра пожнись". И взялась она, братец ты мой, с того часа работать. Да так работать стала, что на удивление. У нас тогда три десятины наемные были, а Бог дал, что рожь, что овес уродились на редкость. Я кошу, она вяжет, а то оба жнем. Я на работу ловок, из рук не вывалится, а она еще того ловчее, за что ни возьмется. Баба ухватистая да молодая, в соку. И к работе, братец ты мой, такая завистливая стала, что уж я ее укорачиваю. Придем домой, пальцы раздуются, руки гудут, отдохнуть бы надо, а она, не ужинамши, бежит в сарай, на утро свясла готовит. Что сделалось!
– И что ж, и к тебе ласкова стала? – спросил садовник.