Мрачный дом острога с часовым и фонарем под воротами, несмотря на чистую, белую пелену, покрывавшую теперь все – и подъезд, и крышу, и стены, производил еще более, чем утром, мрачное впечатление своими по всему фасаду освещенными окнами.
Величественный смотритель вышел к воротам и, прочтя у фонаря пропуск, данный Нехлюдову и англичанину, недоумевающе пожал могучими плечами, но, исполняя приказание, пригласил посетителей следовать за собой. Он провел их сначала во двор и потом в дверь направо и на лестницу в контору. Предложив им садиться, он спросил, чем может служить им и, узнав о желании Нехлюдова видеть теперь же Маслову, послал за нею надзирателя и приготовился отвечать на вопросы, которые англичанин тотчас же начал через Нехлюдова делать ему.
– На сколько человек построен замок? – спрашивал англичанин. – Сколько заключенных? Сколько мужчин, сколько женщин, детей? Сколько каторжных, ссыльных, добровольно следующих? Сколько больных?
Нехлюдов переводил слова англичанина и смотрителя, не вникая в смысл их, совершенно неожиданно для себя смущенный предстоящим свиданием. Когда среди фразы, переводимой им англичанину, он услыхал приближающиеся шаги, и дверь конторы отворилась, и, как это было много раз, вошел надзиратель и за ним повязанная платком, в арестантской кофте Катюша, он, увидав ее, испытал тяжелое чувство.
"Я жить хочу, хочу семью, детей, хочу человеческой жизни", – мелькнуло у него в голове, в то время как она быстрыми шагами, не поднимая глаз, входила в комнату.
Он встал и ступил несколько шагов ей навстречу, и лицо ее показалось ему сурово и неприятно. Оно опять было такое же, как тогда, когда она упрекала его. Она краснела и бледнела, пальцы ее судорожно крутили края кофты, и то взглядывала на него, то опускала глаза.
– Вы знаете, что вышло помилование? – сказал Нехлюдов.
– Да, надзиратель говорил.
– Так что, как только получится бумага, вы можете выйти и поселиться, где хотите. Мы обдумаем...
Она поспешно перебила его:
– Что мне обдумывать? Где Владимир Иванович будет, туда и я с ним.
Несмотря на все свое волнение, она, подняв глаза на Нехлюдова, проговорила это быстро, отчетливо, как будто вперед приготовив все то, что она скажет.
– Вот как! – сказал Нехлюдов.
– Что ж, Дмитрий Иванович, коли он хочет, чтобы я с ним жила, – она испуганно остановилась и поправилась, – чтоб я при нем была. Мне чего же лучше? Я это за счастье должна считать. Что же мне?..
"Одно из двух: или она полюбила Симонсона и совсем не желала той жертвы, которую я воображал, что приношу ей, или она продолжает любить меня и для моего же блага отказывается от меня и навсегда сжигает свои корабли, соединяя свою судьбу с Симонсоном", – подумал Нехлюдов, и ему стало стыдно. Он почувствовал, что краснеет.
– Если вы любите его... – сказал он.
– Что любить, не любить? Я уж это оставила, и Владимир Иванович ведь совсем особенный.
– Да, разумеется, – начал Нехлюдов. – Он прекрасный человек, и я думаю...
Она опять перебила его, как бы боясь, что он скажет лишнее или что она не скажет всего.
– Нет, вы меня, Дмитрий Иванович, простите, если я не то делаю, что вы хотите, – сказала она, глядя ему в глаза своим косым таинственным взглядом. – Да, видно, уж так выходит. И вам жить надо.