История одного города - Поклонение мамоне и покаяние

– Рады стараться, ваше высокородие! – гаркнули в один голос полицейские и скорым шагом направились в кабак.

Таково было первое действие Грустилова после внезапного его обновления. Затем он отправился к Аксиньюшке, так как без ее нравственной поддержки никакого успеха в дальнейшем ходе дела ожидать было невозможно. Аксиньюшка жила на самом краю города, в какой-то землянке, которая скорее похожа была на кротовью нору, нежели на человеческое жилище. С ней же, в нравственном сожитии, находился и блаженный Парамоша. Сопровождаемый Пфейфершей, Грустилов ощупью спустился по темной лестнице вниз и едва мог нащупать дверь. Зрелище, представившееся глазам его, было поразительное. На грязном голом полу валялись два полуобнаженные человеческие остова (это были сами блаженные, уже успевшие возвратиться с богомолья), которые бормотали и выкрикивали какие-то бессвязные слова и в то же время вздрагивали, кривлялись и корчились, словно в лихорадке. Мутный свет проходил в нору сквозь единственное крошечное окошко, покрытое слоем пыли и паутины; на стенах слоилась сырость и плесень. Запах был до того отвратительный, что Грустилов в первую минуту сконфузился и зажал нос. Прозорливая старушка заметила это.

– Духи царские! духи райские! – запела она пронзительным голосом, – не надо ли кому духов?

И сделала при этом такое движение, что Грустилов наверное поколебался бы, если б Пфейферша не поддержала его.

– Спит душа твоя... спит глубоко! – сказала она строго, – а еще так недавно ты хвалился своей бодростью!

– Спит душенька на подушечке... спит душенька на перинушке... а боженька тук-тук! да по головке тук-тук! да по темечку тук-тук! – визжала блаженная, бросая в Грустилова щепками, землею и сором.

Парамоша лаял по-собачьи и кричал по-петушиному.

– Брысь, сатана! петух запел! – бормотал он в промежутках.

– Маловерный! Вспомни внутреннее слово! – настаивала с своей стороны Пфейферша.

Грустилов ободрился.

– Матушка Аксинья Егоровна! извольте меня разрешить! – сказал он твердым голосом.

– Я и Егоровна, я и тараторовна! Ярило – мерзило! Волос – без волос! Перун – старый... Парамон – он умен! – провизжала блаженная, скорчилась и умолкла.

Грустилов озирался в недоумении.

– Это значит, что следует поклониться Парамону Мелентьичу! – подсказала Пфейферша.

– Батюшка Парамон Мелентьич! извольте меня разрешить! – поклонился Грустилов.

Но Парамоша некоторое время только корчился и икал.

– Ниже! ниже поклонись! – командовала блаженная, – не жалей спины-то! не твоя спина – божья!

– Извольте меня, батюшка, разрешить! – повторил Грустилов, кланяясь ниже.

– Без працы не бенды кололацы! – пробормотал блаженный диким голосом – и вдруг вскочил.

Немедленно вслед за ним вскочила и Аксиньюшка, и начали они кружиться. Сперва кружились медленно и потихоньку всхлипывали; потом круги начали делаться быстрее и быстрее, покуда, наконец, не перешли в совершенный вихрь. Послышался хохот, визг, трели, всхлебывания, подобные тем, которые можно слышать только весной в пруду, дающем приют мириадам лягушек.

Грустилов и Пфейферша стояли некоторое время в ужасе, но, наконец, не выдержали. Сначала они вздрагивали и приседали, потом постепенно начали кружиться и вдруг завихрились и захохотали. Это означало, что наитие совершилось, и просимое разрешение получено.