Как закалялась сталь - Часть вторая - Глава пятая
– Что писал? – долетело из зала.
Туфта оживился:
– Когда готовилось Октябрьское восстание, Ленин давал директиву собрать решительную рабочую молодежь, вооружить ее и вместе с матросами бросить на самые ответственные участки. Хотите, я вам прочту это место? У меня все цитаты выписаны на карточках. – И Туфта полез в портфель.
– Мы это знаем!
– А что писал Ленин о единстве?
– А о партийной дисциплине?
– Где Ленин противопоставлял молодежь старой гвардии?
Туфта потерял нить и перешел к другой теме:
– Тут Лагутина читала письмо Юреневой. Мы не можем отвечать за некоторые ненормальности дискуссии.
Цветаев, сидевший рядом с Школенко, прошептал с бешенством:
– Пошли дурака богу молиться, он и лоб расшибет!
Школенко так же тихо ответил:
– Да! Этот болван провалит нас окончательно.
Тонкий, визгливый голос Туфты продолжал сверлить уши:
– Если вы организовали фракцию большинства, то мы имеем право организовать фракцию меньшинства!
В зале поднялась буря.
Туфта был оглушен градом возмущенных восклицаний:
– Что такое? Опять большевики и меньшевики!
– РКП не парламент!
– Они для всех стараются – от Мясникова и до Мартова!
Туфта взмахнул руками, словно пускаясь вплавь, и азартно зачастил словами:
– Да, нужна свобода группировок. Иначе как мы – инакомыслящие – сможем бороться за свои взгляды с таким организованным, спаянным дисциплиной большинством?
В зале нарастал гул. Панкратов поднялся и крикнул:
– Дайте ему высказаться, это полезно знать! Туфта выбалтывает то, о чем другие молчат.
Стало тихо. Туфта понял, что пересолил. Этого говорить, пожалуй, не стоило сейчас. Его мысль сделала скачок в сторону, и, заканчивая свое выступление, он засыпал слушателей ворохом слов:
– Вы, конечно, можете исключить и запихать нас в угол. Это уже начинается. Меня уже выжили из губкомола. Ничего, скоро увидим, кто был прав. – И он выкатился со сцены в зал.
Дубава получил от Цветаева записку:
"Митяй, выступи сейчас. Правда, это не повернет дела, наше поражение здесь очевидно. Необходимо поправить Туфту. Это ведь дурак и болтун".
Дубава попросил слова; оно ему было сейчас же дано.
Когда он взошел на сцену, в зале наступила настороженная тишина. Холодом отчуждения повеяло на Дубаву от этого самого обычного перед речью молчания. У него уже не было того пыла, с которым он выступал в ячейках. День за днем затухал огонь, и сейчас он, как залитый водой костер, обволакивался едким дымом, и дымом этим было болезненное самолюбие, задетое неприкрытым поражением и суровым отпором со стороны старых друзей, и еще упрямое нежелание признать себя неправым. Он решил идти напролом, хотя знал, что это еще более отдалит его от большинства. Он говорил глухо, но отчетливо:
– Я прошу меня не прерывать и не дергать репликами. Я хочу изложить нашу позицию целиком, хотя наперед знаю, что это бесполезно: вас – большинство.
Когда он кончил, в зале словно разорвалась граната. Ураган криков обрушился на Дубаву. Словно удары хлыста по щеке, стегнули Дмитрия гневные восклицания:
– Позор!
– Долой раскольников!
– Хватит! Довольно поливать грязью!
Насмешливый хохот провожал Дмитрия, когда он сходил со сцены, и этот хохот убивал его. Если бы кричали возмущенно и яростно, это бы его удовлетворило. Но ведь его осмеяли, как артиста, взявшего фальшивую ноту и сорвавшегося на ней.
– Слово имеет Школенко, – сказал председательствующий.
Михайло поднялся:
– Я отказываюсь от выступления.
С задних рядов прогудел бас Панкратова:
– Прошу слова!